Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Если же ты заартачишься, если не явишься, куда следует (предупреждает меня добрый глава кагала), если своими руками не выстроишь вокруг себя стену, если не принесешь Амалеку подсвечники, в которые твоя покойная мать ставила субботние свечи и читала над ними молитву, если не принесешь ему бриллиантовую брошь, в какой твоя мать читала благословение луны, если не отдашь ему подушечку, на которой спал твой ребенок, я вычеркну тебя из списков, и ты перестанешь быть номером».

Вот как мой глава кагала предупреждает меня что ни день. По правде говоря, мне приятны его угрозы вычеркнуть меня из номерков: ведь тогда я снова стану собою! Я верну себе имя! Проще говоря, восстану из мертвых. С сотворения мира никто из евреев не восставал из мертвых, ведь Мессия еще не пришел. Я стану первым воскресшим евреем. Отчего бы моей душе не радоваться? С другой стороны, я помню, что, едва перестану быть номерком, как над головой моей нависнет топор палача. Перестанешь быть номерком – попрощайся с ежедневной четвертушкой глинистого хлеба, попрощайся с запахом лежалого яйца, попрощайся с каморкой, куда тебя пустили пожить, попрощайся с картошкой, которую кто-то уже украл из твоей похлебки, попрощайся с почетом – ты перестанешь быть аристократом, перестанешь быть членом Клуба Избранных.

Без номерка я стану совсем как мой сосед, некогда бывший таким же умным и ученым, как я, таким же учтивым, как я, – может, даже учтивее. Но злая судьба распорядилась так, что ему не удалось снискать милость и превратиться в номер; он сохранил свое имя. Прекрасное человеческое имя. Но прекрасное человеческое имя сегодня ценится не больше прекрасной человеческой души и прекрасного человеческого достоинства. Сегодня прекрасные человеческие души, прекрасные человеческие достоинства истекают кровью среди отбросов в безлюдных еврейских дворах.

Честное имя моего соседа не получает четвертушку хлеба, не знает вкуса крупинок в похлебке, ему негде преклонить голову, он прячется вместе с кошками и бродячими собаками. Имя моего соседа вычеркнули из общих списков. Вчерашние друзья, у кого есть номера, уже не здороваются с ним утром, не сидят с ним за одним столом, не молятся с ним в одном доме молитвы. Он стал прокаженным, этот мой сосед, со своим честным именем и без номера на бумаге.

Да как же мне не ценить моего номерка? Как не заботиться о нем? И я забочусь о нем, точно мать о единственном чаде. Я храню его как зеницу ока. Есть у меня бархатный мешочек с вышитой звездою Давида, в нем я ношу на сердце свой номер. Я с ним ем, я с ним сплю. Мои мечты сплетаются вокруг него, с ним, из него.

Будь я молод, будь мой номерок лет двадцати с небольшим, наверняка появилась бы женщина и с нежностью проговорила: «Дорогой номерок!»

Или даже еще нежнее: «Дорогой номерок, мой король!»

Или совсем уж ласково: «Номерочек ты мой ненаглядный!» Потому что я родился под счастливой звездой. Мне хорошо – я номерок.

Но чтобы мне превратиться в номер, пятьдесят три моих года пришлось тыкать ножом до крови. Тыкать ножом, надругаться, глумиться. Чтобы мне превратиться в номер, сперва им пришлось уничтожить мой дом. Уничтожить, вырвать с корнем. Под моим номером покоится триста тысяч замученных евреев. Триста тысяч еврейских жизней, отнятых Амалеком с согласия главы кагалы и его слуг. Из-под моего счастливого номерка возносится вопль десятков тысяч отравленных, задушенных еврейских детей. Во мраке ночи слышу я великий плач матери всех матерей, нашей праматери Рахили. Она бродит по пустынным полям, кутает мертвых детей своих в погребальные пелены[154]. Нежными красивыми руками омывает кровь сынов и дочерей. Но всех ли может она укутать в погребальные пелены? Всех ли может омыть? Кровь вопиет, и земля из конца в конец полнится рыданиями.

Они лежат, убитые, обнаженные, униженные, рассеянные, распростертые, погребенные без омовения, без кадиша, без надгробия, оскверненные руками палача Амалека с согласия святой конгрегации Варшавы.

Мне хорошо – я номерок.

Варшавское гетто, конец 1942 года

Архив Рингельблюма II:254

Перевод с идиша на английский Элинор Робинсон