Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Трезвые умы по зрелом размышлении, вероятно, приняли бы эти цифры за личный номер полицейского, носильщика на вокзале, тюремного надзирателя, собаки (уж простите, что упоминаю их через запятую) или черт знает кого еще.

Люди вряд ли поверят, что из этих цифр вопиет великое страдание, боль и муки народа, сыном которого мне выпало родиться.

Но невозможное стало возможным. Случилось это в 1942 году, в месяце тишрее[143], в земле польской, в городе Варшаве. Во время правления злодея Амалека, да сотрется имя его и память о нем, с согласия еврейского кагала, чьи добрые дела да принесут ему пользу и на этом, и на том свете.

Да удостоится он жизни вечной, варшавский еврейский кагал. Ведь это кагал пожаловал мне номерок: четыре тысячи пятьсот восемьдесят[144]. Это кагал снял с меня голову – лишил меня имени – и заменил его номерком. Так я с ним и живу, он стал мною.

Пожалуй, стоит рассказать о том, как я, обычный еврей, дождливым днем месяца тишрея превратился в номер. Не буду хвастаться. Как и все остальные, я явился в этот мир головою вперед и попал в него без имени. Целых восемь дней, по еврейскому закону, я прожил не только без имени, но и без номера. В 1942 году в это трудно поверить, однако ж номера у меня не было, и моя дорогая мать без всякой опаски брала меня на руки и кормила теплым молоком из своей прекрасной груди. Она без опаски согревала меня своим юным телом, ласкала меня, заботилась обо мне, как только может мать (вдобавок еврейка) заботиться о первенце, которому однажды предстоит читать по ней кадиш[145].

Восемь дней спустя[146], как ведется у евреев, меня благословили и сказали: «Да будет имя ему в Израиле и т. п.».

Имя человеческое подобно живому существу из плоти и крови. Его нельзя ни увидеть, ни ощутить, но без него невозможно жить. Я носил его, это мое имя, как красавица носит еще более красивые жемчуга. Оно было моим, только моим. Ведь я унаследовал его от дедов и прадедов. Я получил его с кровью матери, с потом тяжко трудившегося отца.

Имя мое жило со мной в одном доме. Под одной крышей, в одной постели. Я был им, а оно было мною. Оно вместе со мною выучилось ходить, выучилось говорить. Когда меня звали, оно навостряло уши. Если я страдал, оно тоже страдало. Оно радовалось моей радостью, плакало моими слезами, смеялось моим смехом и мечтало моими мечтами.

Но имя мое не было мне рабом, не имеющим ни своего мнения, ни воли. Напротив, если мне случалось впасть в уныние и задуматься о том свете, имя просило оставить его на этом. Подобно тому, как мать моя желала, чтобы я пережил ее, так же и имя мое хотело пережить меня.

Не уверен и не поклянусь, что жизнь моя была щедра на добрые дела, и вряд ли меня можно назвать праведником. Знаю лишь, что в минуту злости (ведь мы всего-навсего люди), когда мне хотелось навредить себе, соседу и врагу – имя мое восстало и настрого запретило так поступать.

«Не смей меня позорить, – сказало оно. – Тот, кто укажет на тебя пальцем, сперва попадет в меня. Я тфила на лбу твоем. Без меня прокричишь: “Я Соломон!”[147] – и никто тебе не поверит. Если хочешь, я прошепчу тебе тайну: я уже не принадлежу одному тебе. Твоя жизнь сделала меня всеобщим достоянием. А раз я всеобщее достояние, меня нельзя пачкать». Так сказало мне имя. И я солгал бы, если бы убедил себя, будто на имени моем нет пятен. Я жил с ним пятьдесят три года, шагал с ним в ногу пятьдесят три года. Разве же за полвека можно ни разу ни оступиться? Мое имя всегда было со мной. Я видел, как его подвергали унижениям. Я молча страдал вместе с ним. До недавнего времени, когда я осознал, что оно желает меня пережить, я ни разу не попытался его возвысить[148]. И оно восстало и воссияло, как сиял мой первый лапсердак, который отец сшил мне, мальчишке, на Песах.

Пусть каждый толкует как хочет. Пусть говорят, что это гордыня, самообольщение: мое имя воссияло и от нее[149]. Она любила и меня, и мое имя. Она носила его с тем же горделивым удовольствием, что и величественную корону волос. Для нее оно было самым милым, самым мудрым. Она нежила, смаковала его. Порой я не сразу его узнавал: так непривычно оно звучало в ее устах. Но когда я слышал, как оно срывается с ее невинных губ, с каким наслаждением она произносит его, я словно бы слышал его заново, свежее, окутанное ее юным смехом.

Жестокая судьба распорядилась так, что еще в юности ей пришлось унести его с собой в могилу. Оно покоится там вместе с моими письмами к ней, которые она завещала положить вместе с нею в гроб. Имя обратилось в надгробный камень, что стережет ее могилу. И я всем сердцем верю: как я не в силах забыть ее имени здесь, так и она помнит мое имя там.