Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

С прошлой субботы не было ни охоты, ни времени, ни возможности писать[140]. И рука человеческая, и перо устали описывать всё, что происходит с горсткой евреев, которые пока что живы, в том числе и я. Чаша наших скорбей не имеет примера в нашей истории.

Неделя страшных зверств началась в субботу ночью – в воскресенье утром. К нам постучал еврей-полицай и сообщил нам страшную весть: всем евреям надлежит собраться в квартале между Геншей, Милой и Островской, для очередной переписи. С собой взять еды на два дня и емкость для воды. Воскресным утром евреев Варшавы объяла паника. Мы все подумали, что настал наш смертный час. Со слезами на глазах я попрощался с семьей: с матерью, Фрумой, Натей, Якубом, детьми.

Пугающий и необычный вид улиц: Мила, Волынская, квадрат, определенный под умшлагплац. Толпы евреев с заплечными мешками стекаются со всего гетто. Все располагаются прямо на улице. Так мы сидим все воскресенье. Вечером у мастерских начинаются проверки, отдельные группы возвращаются на фабрики, в дома. Проверка приносит новые жертвы: дети ее не проходят. Старики, женщины – тоже. Но тут уж как повезет. Одни группы проверяют не так строго, другие, напротив, несут огромные потери.

Убийства на улицах. Я видел собственными глазами, как застрелили молодого сильного мужчину и молодую красивую женщину. Зрелище, которое я не забуду, пока жив: пятеро крохотных ребятишек, лет двух или трех, с понедельника по вторник сидят на улице на походной койке, плачут, плачут, кричат без умолку: «Мама, мама, хце ешч!» [Мама, мама, я хочу есть!] Солдаты палят беспрерывно, и, слыша выстрелы, дети ненадолго умолкают. Дети лежат там двадцать четыре часа, плачут, кричат: мама, мама. Во вторник днем немолодой уже, лет пятидесяти, мужчина, подошел к ним, разрыдался, всхлипывая, дал детям какой-то еды. Незадолго до него подходила женщина, тоже дала им поесть. Сердца наши окаменели, и детей не спасти. Ради чего их спасать, если мы все обречены на смерть?

Мы ждали, что комиссар фирмы, Гензель, придет и отведет нас на фабрику. Он не идет. Мы всё больше и больше падаем духом. Чувствуем, что смерть в облике умшлагплац потихоньку подбирается ближе, берет нас за горло, душит. Ходили слухи, что нашу фирму закрыли эсэсовцы. Люди мечутся от надежды к отчаянию. Тем временем нацисты блокируют Милу и соседние улицы.

Несколько десятков наших выгоняют из дома номер 61 по улице Мила [где жили рабочие фабрики Ландау] и из Веркшутц [охрана фабрики][141]. Розеновича с отцом, Рыбу с семьей. Было это в понедельник. Наше отчаяние и страдания сотен человек, запертых в проулке, истощили наше терпение. Стрельба, не утихающая ни днем, ни ночью, действует на нервы, ввергает в смертную тоску. Во вторник утром появляется проблеск надежды, но сразу же и гаснет. Гензель приходит ненадолго, с десяти до одиннадцати утра, обещает, что скоро нас заберет. Уходит, время идет, а он не возвращается. Наша решимость вновь слабеет, и мы впадаем в отчаяние еще более глубокое. Мы ждем неизбежного конца: когда нас отведут на умшлагплац.

Трудно продолжать. Мне нечего есть, негде спать. Я ночую (а) на Дзельной, (б) у [Исайи] Рабиновича, на полу (в) у Рецимера. Люди ссорятся друг с другом. Те, у кого хоть что-то осталось, готовят, едят, следят, чтобы у них ничего не украли. А тащат всё, что плохо лежит, особенно продукты: ни ощущения общей судьбы, ни взаимопомощи. Люди слоняются по улицам как тени.

[Моя дочь] Ора с ребятами из [молодежного сионистского движения] «Ха-шомер Ха-цаир». Эти молодые люди более зрелые, более сплоченные. Вечер вторника выдался особенно горьким для меня. Я изо всех сил пытался смириться с мыслью, что смерти не избежать, и подготовиться к этому. Я говорил себе: казнь – это ведь недолго, каких-нибудь десять-пятнадцать минут, и все будет кончено. Очень тяжело оттого, что ни от матери, ни от сестер нет вестей.