Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Еще ужасно донимают вши. Голод вынуждает просить подаяние, выпрашивать еду. Даже в такие страшные часы голодный человек ищет, чем унять голод. В среду утром вновь прошел слух, внушающий надежду. Гензель придет за нами. Он и правда пришел. Радость объяла тех, кто заперт на улице. Все, кто работает в мастерской, мужчины и женщины, мигом вышли из дома. В квартирах – то бишь в укрытиях – остались лишь старухи да дети. Мы стоим (потом сидим) на улице с десяти утра до шести вечера. Настроение приподнятое. Перед нами, точно какой-то отряд, стоят женщины. Время идет. Все терпеливо ждут. Все хотят попасть на фабрику. Вдруг появляются четыре или пять эсэсовцев и… начинается погром, какого я еще не видывал. Даже казаки в первую революцию 1905–1906 годов так не бесчинствовали, как сейчас немцы. Мужчин и женщин избивают кнутами, палками, досками. Женщин уводят на умшлагплац (кроме тех немногих, у кого железные номерки) [то есть тех, кто не подлежит депортации], как и большое число мужчин, которые не обзавелись номерком – их сочли бесполезными[142]. Забирали самых миловидных, самых элегантных женщин. Угоняли целые семьи. Молоденький офицер жестоко избивает нас и кричит, рассвирепев: «Über euch, verfluchte, verdammte, kräzige Juden, habe ich 3 Jahren Lebens verloren. Schon 3 Jahren plaget ihr uns, ihr Hunde…» [«Из-за вас, проклятые, окаянные, поганые евреи, я уже потерял три года жизни. Три года вы нас изводите, собаки…»] и так далее. Никогда мне не доводилось видеть такой животной ненависти. Были и убийства.

Мы направляемся к дому № 30 по улице Генша, а там облава, которая продолжается и сегодня. Вчера и сегодня в нашем квартале перекрывали улицы, вновь увозили людей. Забрали семейство Свеци. Он сдался сам, увидев, что уводят его жену и двоих детей. Сначала он пошел с нами на Геншу, но потом вернулся, сдался, и его увезли. Я восхищаюсь его решительностью и прямотой, и мне ужасно его жаль. Сильный духом и телом. Наверное, моя жена [Люба] поступила бы так же, но у меня не хватило духа умереть вместе с нею, с той, кого я так сильно любил.

Немцы не только устраивают облавы, но и грабят в открытую, точно это вполне законно. Выносят из домов всё, что им понравится. Украинцы – отпетые бандиты. Вламываются ночью в дом, с винтовками, револьверами, тащат всё, что под руку подвернется. Евреи тоже воруют и грабят без стыда. Волокут всё, что плохо лежит.

С позапрошлого дня мы заперты на фабрике. Вздрагиваем при каждом шорохе и выстреле, доносящемся с улицы. Вчера приходили эсэсовцы, грабили. Сегодня канун Рош а-Шана. Пусть новый год принесет спасение тем, кто остался в живых. Сегодня пятьдесят второй день величайшего и самого страшного убийства в истории. Мы – горстка уцелевших из самой крупной еврейской общины в мире.

Архив Рингельблюма II:202

Перевод с иврита на английский Кристофера Хаттона

Авраам Левин родился в 1893 году в Варшаве. Известный историк, учитель иврита, преподавал в женской гимназии «Иехудия». Один из основателей архива «Ойнег Шабес». Известнее всего его дневник, который Левин вел на иврите и на идише. Погиб в январе 1943 года во время первых боев в гетто.

Израиль Лихтенштейн Завещание

С пылом и рвением я принялся за работу, дабы помочь собрать материалы для архива. Мне поручили быть хранителем, я прятал материалы. Никто, кроме меня, не знал, где они. Я доверил эту тайну лишь моему другу и наставнику Хершу Вассеру.

Материалы спрятаны на совесть. Я молю Бога, чтобы они сохранились. Это будет лучшее и самое прекрасное, чего мы достигли в эти страшные времена.

Я знаю, что нам не выстоять. Уцелеть и остаться в живых [после] таких чудовищных убийств и разгромов невозможно. Поэтому я и пишу завещание. Пожалуй, я не стою того, чтобы меня помнили – разве что за верность делу «Ойнег Шабес» и за то, что больше других подвергался опасности, потому что прятал все материалы. Но даже если я сложу голову – пустяки. Я рискую головой моей дорогой жены, Гели Секштайн, и моего сокровища, моей доченьки Марголит.

Я не хочу ни благодарности, ни памятников, ни хвалы. Я хочу лишь, чтобы обо мне помнили, чтобы мои родные, брат и сестра за границей, знали, что сталось с моими останками. Я хочу, чтобы помнили мою жену Гелю Секштайн, талантливую художницу, автора десятков работ, которые так и не удалось показать публике, не удалось устроить выставку. В продолжение трех лет войны жена работала с детьми, была воспитателем, педагогом, делала декорации, костюмы для детских спектаклей, получала награды. Теперь же мы вместе готовимся получить пулю.