Голосую за любовь

Растревоженный нашими голосами, звуками шагов или еще чем-то, беспокойный лягушачий кавалер пронзительно и протяжно запел свою любовную песню. Минуты через три ему откликнулось несколько сотен болотных красавиц. Луна всего на несколько сантиметров поднялась над камышами и залила красным светом мирную гладь Тисы. Свет был ярким и радостным, но под ногами видимость равнялась нулю. Только на камнях вода слабо фосфоресцировала.

Было прохладно, и, вероятно, поэтому не слышалось комариного писка. Рашида смеялась, что я струхнул. Я не признался, но это была чистая правда. Хоть жары не было, я так вспотел, что рубаха прилипла к лопаткам. От криков болотных птиц, зловещих и тягучих, у меня на голове волосы вставали дыбом, а тростник колол ноги и руки. Маленькая ведьма хихикала рядом, словно всю свою жизнь только и делала, что бродила среди камышей. Я сказал, что голоден как волк и что, если мы отсюда сейчас же не выберемся, начну жрать тростник.

— Осел!

Она взяла меня за руку и пошла крадущейся звериной походкой, присматриваясь по сторонам. Казалось, она чего-то ищет.

А она таки и правда искала.

— Бери!

Рашида нагнулась и что-то мне подала. Это было маленькое, продолговатое и холодное яйцо какой-то болотной птицы. Я спросил, что мне делать, если внутри окажется невысиженный птенец, а она со смехом ответила, что в таком случае я съем яичницу с мясом.

Луна, будто в индийском фильме, медленно и как-то декоративно поднималась в небо. Сейчас она стала похожа на огромный красный диск, подброшенный к звездам. Камыш и болото теперь казались золотисто-зелеными. Я проглотил яйцо. Оно было холодное, но вкусное, потому что Рашида его посолила. Потом она рассказала мне, что специально для этого носит в кармане соль, хотя яйца находит не так ловко, как их собака Лешко. Я думаю, она просто набивала себе цену: за те полчаса, пока мы пробирались к дороге, Рашида отыскала целых семь штук. Я смог съесть только два, однако всячески их расхваливал, клялся, что они значительно вкуснее вареных и т. д. А она спокойно сказала, чтобы я не врал. Затем мы вышли на асфальтированное белградское шоссе. Нигде не было ни души.

— Напиши к завтрему еще одно письмо! — Она наклонилась и неловко поцеловала меня. Я сказал, чтоб не беспокоилась. Мита утром зайдет ко мне, перед тем как отнести Мелании газеты и молоко. Все будет о’кей! Она прибавила, что физика у них первый урок и что Мелания должна к этому времени письмо обязательно прочитать.

— Я думаю, что эти яйца прибавят мне вдохновения, — сказал я, улыбаясь, но она ничего не ответила, потому что буквально засыпала на ногах. Я предложил проводить ее до дома, хотя это было глупо. Провожать бы надо было как раз меня, что она и сказала и, подтолкнув меня в спину, побежала обратно к железной дороге. При свете луны я видел лишь ее светлые волосы и белое пятно кофточки. Она бежала легко и бесшумно и вскоре исчезла во мраке. Передо мной расстилалось серебряное и звонкое, словно металл, полотно дороги. По сторонам, в не высохших еще после апрельских дождей бочагах, квакали лягушки, и на шелковицах хлопали крыльями птицы. В полутора километрах от меня, в Каранове, светился лишь завод моего отчима и соседняя полотняная фабрика. Городок был похож на уснувшего ребенка, но впечатление это явно ошибочно. Караново, даже засыпая, не спит. Как кошка, смежив глаза, подкарауливает мышь, так и Караново в полуоткрытые окна неусыпно следит за влюбленными парочками, пьянчугами и другими ночными пташками. Милиционеры, обычно дежурящие возле банка, в Каранове абсолютно излишни. В Каранове не может случиться ничего такого, о чем бы во всех деталях не стало уже на следующий день известно всему городу.

И все-таки однажды такое случилось. Когда возле теннисного корта обнаружили недоношенного младенца. Потом в течение многих месяцев об этом говорили вполголоса. Это событие особенно взволновало Савку Гатару. Ни одно благословенное положение, нажитое вне закона, не могло от нее ускользнуть. На эти дела у нее был особый нюх, получше, чем у собаки, натасканной на лисьи норы. Но в этот раз нюх ее подвел. Она даже и догадаться не могла, кто бы мог такое сделать, и потом всю жизнь за это себя корила.

Дойдя до города, я постарался темными улочками прокрасться к своему дому. Когда бежал по Пестрому переулку, часы на православной церкви пробили четверть двенадцатого, но, должно быть, было больше, потому что Лука Пономарь никогда не заводил их вовремя. Возле нашего забора я увидел пару влюбленных и отскочил в тень, но и они шарахнулись в сторону.

Не знаю, какие ощущения возникают при разрыве сердца, но в ту минуту я, наверно, пережил нечто подобное. Мужчина, который шарахнулся в сторону и заслонил собой женщину, был мой отец. Я в этом ни на секунду не усомнился: за сто километров можно было узнать его длинные кривые ноги и какое-то особое хриплое дыхание, которое всегда появлялось у него в минуту возбуждения.