Головокружения

В первые дни пребывания в В. я не покидал «Энгельвирт». Ночи напролет терзаемый снами, только с рассветом находил я покой и мог даже, чего в иных обстоятельствах никогда со мной не случалось, проспать всю первую половину дня. В послеобеденные часы я работал внизу над своими заметками, глубоко погружаясь в связанные с ними размышления, потом там же, в пустом трактире, в одиночку обедал, а вечерами, когда приходили местные жители – очень многих я знал в лицо еще со школы, и теперь они явились мне почти в том же составе, только враз постаревшими, – жадно слушал их разговоры, усердно делая вид, будто читаю газету, и заказывая один бокал лагрейна за другим. Крестьяне втискивались на скамью – большинство, как в прежние времена, прямо в шляпах – под огромной картиной, изображавшей сцену в лесу. Картина эта висела там еще при старом хозяине и настолько уже потемнела от времени, что не получалось сразу определить, что на ней изображено. Лишь после длительного разглядывания на темной поверхности проступали неясные силуэты дровосеков. Вот они сдирают кору с только что поваленных деревьев, очищают бревна, а их позы свидетельствуют о мощи, силе захвата или замаха и типичны для полотен, героизирующих труд или войну. Художник Хенгге, чьей кисти, несомненно, принадлежала картина, написал целую кучу подобных лесных сюжетов. Пик славы пришелся на 1930-е годы, когда известность его простиралась до самого Мюнхена. В окрестностях В. повсюду можно наткнуться на его выдержанные неизменно в коричневых тонах настенные изображения, героями которых, помимо дровосеков, нередко становились охотники и восставшие крестьяне под знаменем «Башмака», причем отказывался он от любимых персонажей, только когда ему четко говорили, что именно надо изобразить на картине. На доме Зеефельдеров, например, в мансарде которого нанимал квартиру мой дед и где я появился на свет, он изобразил автогонки, поскольку хозяину дома Уре Зеефельдеру, искусному кузнецу, именно такой сюжет показался подходящим, причем не только для заново отстроенного им вскоре после войны магазина автозапчастей, но и в целом для новой эпохи, добравшейся, наконец, и до В., а на трансформаторной будке, стоявшей на краю деревни, можно было даже увидеть аллегорическое изображение водной силы.

Все эти картины Хенгге неизменно вызывали во мне необъяснимую тревогу. В особенности фреска на местном отделении «Райффайзенбанка», где изображена гордо выпрямившаяся жница, в пору уборки урожая стоящая на краю поля, которое всегда казалось мне полем ужасной битвы, и каждый раз, когда я шел мимо, мне становилось так страшно, что приходилось отводить глаза. Иными словами, Йозеф Хенгге запросто мог бы расширить свой репертуар. Однако в тех случаях, когда имел возможность руководствоваться лишь собственным вкусом, он писал исключительно сцены в лесу. Даже после войны, когда его монументальная живопись по разным причинам перестала соответствовать магистральному направлению в искусстве, он не отказался от любимых сюжетов. В конце концов, весь его дом был уже завален лесными пейзажами с дровосеками, так что для него самого почти не осталось места, и смерть застигла его, как писали в некрологе, за работой – перед картиной, изображающей лесоруба на груженых дровнях в момент отчаянно смелого спуска вниз, в долину. Размышляя о художнике Хенгге и его живописи, я вдруг подумал, что ведь лет до семи-восьми за исключением разве что тех картин, какие можно было увидеть в приходской церкви, я, пожалуй, ничьих больше работ и не видел; и теперь мне представляется, что эти пейзажи с дровосеками, сцены распятия да еще огромное полотно битвы при Лехфельде, где архиепископ Ульрих верхом на белом коне наступает прямо на поверженного на землю гунна, а у всех лошадей совершенно безумные глаза, оказали на меня разрушительное воздействие. Поэтому, доведя работу над записями до очередной точки, я покинул свой пост в «Энгельвирте», чтобы еще раз взглянуть на его картины, коль скоро они еще здесь сохранились. И я не стал бы утверждать, что новая встреча с ними как-то уменьшила негативное воздействие. Скорее, наоборот. Стоило только начать странствие от картины к картине, как меня тянуло все дальше и дальше в поля, вверх по склонам, к разбросанным по ним тут и там деревушкам, я поднимался в Бихль, Адельгарц, Энтальб-дер-Ах, поднимался в Беренвинкель, доходил до Юнгхольца, до Фордере- и Хинтере-Ройте, выбирался в Хаслах и Ой, в Эллег и Шрей, – теми дорогами, которыми в детстве ходил вместе с дедом и которые занимали столь важное место в моих воспоминаниях, а в действительности, как я установил, почти ничего для меня уже не значили. Подавленный возвращался я всякий раз с подобных прогулок в «Энгельвирт», к своим непутевым заметкам, в последнее время ставшим для меня в каком-то смысле опорой, несмотря даже на предостерегающий пример художника Хенгге и проблематичность изобразительного искусства в целом.