Голубая свастика (СИ)

Иногда в нем поднимались такие ненависть и негодование против того, что творилось вокруг, что он едва находил в себе силы их сдерживать. А тут еще он оказался на должности коменданта лагеря. Сто раз он проклял своего заботливого отца, по ходатайству которого его после госпиталя перевели в этот ад. А ведь как он, наивный, обрадовался тогда! Заманчиво было оказаться там, где не свистели пули. Стефан полагал, что его ожидает безмятежная служба в лагере для военнопленных. Даже в страшном сне он не мог предположить, что окажется в месте, где уничтожение невинных людей станет его обычной работой.

Он перерыл весь письменный стол, газеты, бумаги, даже антресоль, в попытках найти какой-то дневник или послание, оставленные его предшественником, который покончил с собой. Что побудило его совершить самоубийство? Неужели то, о чем думал Стефан? Сам же он не мог позволить себе подобного малодушия. Мысль о том, что все слуги окажутся лишенными его опеки и защиты, резко отрезвляла. И при этом каждый день он продолжал убивать, ставя очередную подпись под списком узников, подлежащих отправке на смерть. Это была какая-то западня.

Когда весь ад через огонь и мрак

Сто раз пройдешь от края и до края,

Не бойся совершить последний шаг,

Который отделил тебя от рая.

Послание было найдено. Эти четыре строчки за день до смерти тот офицер записал на листке своего настольного календаря. Стефан с жадностью вчитывался в них раз за разом. Итак, ответ получен. Что напишет он сам, когда настанет его последний час?

Стефан не собирался ни спасаться бегством, ни сдаваться в плен. Он был намерен вывезти своих подопечных за пределы лагеря и просто оставить их в укромном месте, где они смогли бы до прихода советских войск переждать дезертирский марш «доблестных солдат и офицеров Рейха». Разумеется, все нужно было заранее подготовить, чем он и решил заняться.

Ну, а потом… Либо пуля, либо ампула. Офицер склонялся к пуле, это было более красиво и по-мужски. Яд традиционно чаще всего выбирали женщины. Но иметь ампулу все равно необходимо. Вдруг в нужный момент не будет возможности выстрелить? Но сможет ли он сделать это?

Стефан чувствовал, что сходит с ума. Он ненавидел свою еду, мягкую постель, тот комфорт, который его окружал, камин, что его грел, автомобиль, который его возил.

Стефан не был антифашистом, скорее, гуманистом. В свое время его захватили нацистские идеи о мировом господстве Рейха. Он в них поверил, искренне считая, что только его нации дано вершить будущее. Но он и предположить не мог, что господство это будет достигаться вот таким, варварским, зверским способом.

В вечерних разговорах с Равилем он излагал свою позицию.

— Я согласен, что немецкий народ должен завоевать весь мир, захватить все ресурсы, чтобы жить лучше, как нам и обещали. Но я прежде всего солдат. И я абсолютно точно уверен, что воевать должны армии. Да, в России сейчас очень жесткая ситуация. Там поднялся весь народ. В битву включилось все ее население. Но причем здесь евреи, проживающие в Европе? Это же абсолютно мирные люди. Ведь можно было действительно конфисковать все их имущество, а самих евреев переселить в трудовые лагеря, на пустующие земли и заставить работать. Земля ведь ничего не стоит, если ее не обрабатывать. Зачем уничтожать целый многотысячный народ? Я этого не могу понять. Мой мозг просто не в состоянии вместить суть всей этой чудовищной расправы. Я не нахожу ей никакого оправдания. Любые люди — это люди. Каждый человек должен жить столько, сколько ему отмерено судьбой, за тем исключением, если только он сам взял в руки оружие и пошел убивать, как это сделал я!

— Стефан, ты ничего не можешь изменить, — тихо отвечал ему Равиль, держа свое мнение о справедливости «конфискации и отправки в трудовые лагеря» при себе.

Юноша понимал, что воспитанного на идеях великой немецкой нации Краузе не изменить.