Голубой бриллиант (Сборник)

помимо воли, сорвалось у него с языка, и он совестливо

потупил глаза: - Извините, что я так...

- Ничего, вам я разрешаю. Мне даже приятно, тем более

мы же старые знакомые, как это ни банально звучит. - В глазах

ее светилось детское доверие.

- Да-да, не банально, а скорее книжно. Я тоже знаю вас

сотню лет.

И они оба вдруг, как по команде, раскатисто рассмеялись.

Смеющийся маленький рот Маши обнажал ровные белые

зубы, а смеющиеся глаза Иванова забавно, как-то по-детски

щурились. Так они стояли друг против друга, ощущая

притягательную теплоту, позабыв о незаконченной фразе

Алексея Петровича. Наконец он вспомнил:

- Так о чем мы? Да, о Боге и бессмертии души. Не

хотелось бы на такую серьезную тему говорить походя.

Давайте перенесем на "попозже"? Хорошо?

- Согласна. А теперь вы покажете мне свою мастерскую,

или, как сказала мне мама, ваш "цех". Я ж говорила вам на

выставке, что не представляю технологию вашей профессии.

В "цеху" внимание Маши сразу же привлекла композиция

"Девичьи грезы".

- Как интересно, - воскликнула Маша вполне искренне. -

И как вы лепите - с натуры вот этих обнаженных. - Иванов

молча кивнул. - И где вы их берете?

- Есть специальная организация - цех натуры. Мы

вносим положенную плату за час, за два, ну сколько

потребуется. Вот эту композицию я назвал "Девичьи грезы".

- Гадает на ромашке: любит-не любит. Название

поэтичное. И фигура девушки очень мила. Кто она?

- Жена сексолога. - Ироническая улыбка заиграла в

глазах Иванова.

- Вот даже как? А муж знает?

136

- Она говорит, что не знает.

- Осталось вылепить лицо и руки?

- В этом вся загвоздка. Природа допустила дисгармонию:

при отличной фигуре подкачали руки, главным образом

пальцы.

- А лицо?

- Ее лицо вообще не годится, хотя оно и

привлекательное, даже броское. Но в нем нет образа,

романтики, напряженного ожидания, мечты. Понимаете?

- И что же вы будете делать?

- Буду искать другое лицо и руки. Здесь нужны тонкие

пальцы. Такие, как ваши.

Она загадочно улыбнулась прямо ему в лицо и снова

перевела оценивающий взгляд на композицию, обронила, как

мысль вслух:

- Девичьи грезы... Забавно... И великолепно. Может

получится очаровательная и психологически глубокая вещь.

Если, конечно, вы найдете соответствующее лицо.

- Только с вашей помощью, - как бы между прочим

закинул он "удочку". Она никак не отреагировала ни словом, ни

жестом. Лишь бледные щеки ее слегка порозовели. Без слов,

она отошла от "Девичьих грез" к полочкам, на которых стояли

выполненные в пластилине композиции. Среди женских фигур,

одиночных и групповых на сколоченной из ящиков подставке

она увидела мужскую композицию более крупного размера,

чем те, пластилиновые. Она была выполнена в глине совсем

недавно, несколько дней тому назад. Только сегодня утром,

ожидая Машу, Иванов снял с нее целлофан, и глина была еще

влажная. Маша замерла у этой композиции и содрогнулась.

Тощий, изможденный человек с обнаженной головой сидит на

мостовой с протянутой к прохожим дрожащей рукой. Рядом

лежит костыль и старая потрепанная шапка-ушанка, в которой

поблескивают несколько медных монет. Впалую грудь ветерана

украшают боевые ордена и медали. Сзади него, как фон,

натянутое полотнище, на котором неровными буквами

начертано: "Будь проклята перестройка". Неповторимо

выразительно лицо ветерана. В его искаженном от душевной

боли худом, суровом, как бы застывшем с полуоткрытым ртом,

нет мольбы и просьбы, как нет ее и в выдающих гневом и

ненавистью больших глубоких глазах. Весь облик его - это

трагический крик измученной души, попранной надежды,

истерзанной плоти, оплеванной и растоптанной совести и

веры. И месть, беспощадная, лютая, не приемлющая покаяния

137

и милосердия. И обращение к потомкам, к будущим

поколениям: помните гадов-предателей всегда - и ныне, и

присно, и во веки веков.

Несколько минут Маша стояла в застывшем молчании,

словно вселенская боль, мысли и чувства ветерана войны

вошли в ее душу и стали ее болью, возбудили сострадание.

Глаза ее потемнели и затуманились, окаменелое лицо,

чувственный маленький рот плотно сжался, изящная девичья

грудь возбужденно вздымалась, тонкие, просвечивающиеся

ноздри нервно трепетали. "Она была прекрасна в эти минуты",

- скажет потом сам себе Иванов. Затем Маша как-то

неожиданно резко повернулась, сделала стремительное

движение к Иванову и, сказав, "Можно вас поцеловать?", не

ожидая разрешения порывисто прильнула нежными губами к

его щеке. Губы ее были теплые, ласковые, они расплескали по

всему телу Алексея Петровича давно позабытый аромат

страсти и благоденствия, волнующий порыв нежности и ласки.

Он посмотрел на нее верным и тающим взглядом и тихо

спросил: