Голубой бриллиант (Сборник)

- Вам нравится? - Вопрос, конечно же, был излишним, но

она ответила:

- Это страшно, жутко. У меня нет слов.

- Вам не кажется, что здесь есть налет плакатности,

агитки? Вот эти слова о перестройке? Может, их убрать? И без

них все ясно. Я назвал: "Нищий ветеран".

- Я бы не стала убирать, - раздумчиво произнесла Маша.

- Слова эти не лозунг, а крик души. Без них все ясно сегодня. А

через двадцать, пятьдесят, сто лет зрителю не будет ясно, к

какому времени это относится. К сорок шестому или к

девяносто второму году? Ну, а что касается агитки, вспомните

репинских "Бурлаков на Волге". Разве там агитка? Там, как и

здесь, трагедия жизни, жуткая действительность. Только у вас

еще страшней.

Он согласился с ее доводом и был очень рад. Во-первых,

говорил он сам себе, у нее хороший вкус, она хорошо

разбирается в изобразительном искусстве (вспомнила Репина);

во-вторых, она его единомышленник в отношении

перестройки. Говоря откровенно, ожидая встречи с Машей, он

опасался, что в наше расколотое разбродное время, когда

общество барахтается во лжи, они окажутся по разные

стороны баррикад. Тем более, думал Иванов, Маша -

журналистка, а эта "публика", за небольшим исключением,

лакейски усердствует перед преступной властью Ельцина.

138

- Я плохо знаю ваше творчество, - говорила Маша не

отходя от нищего ветерана, - но мне кажется, это произведение

ваша вершина. Вы долго над ней работали?

- Три дня и три ночи. Родилось это на одном дыхании.

Сюжет этот, действительно страшную трагедию нашего

времени, я взял у самой жизни. Пройдите по московским

улицам, и вы увидите десятки, сотни подобных сюжетов. Я

лишь воплотил кусочек действительности в художественный

образ. И знаете, позировал мне вот этот самый нищий. Я

ничего не прибавил и не убавил. Я был потрясен. Я сам

ветеран войны, мне все это до боли близко. Понимаете,

Машенька, сердце кровью обливается, когда видишь и знаешь,

в какую бездну отбросила нас преступная шайка

авантюристов, лакеев империализма, агентов ЦРУ. Я убежден:

Горбачев и иже с ним - это агентура ЦРУ, платная.

Она слушала молча, слегка кивая головой в знак

согласия. Ее тонкая, чувствительная душа все последние годы

с болью воспринимала трагедию, которую обрушила

перестройка на ветеранов войны. Оба ее деда - по матери и по

отцу - не вернулись с войны. И эту боль души, свой

благородный порыв она инстинктивно выплеснула на автора

скульптуры "Нищий ветеран" в своем страстном огневом

поцелуе. Она не сводила пытливого взгляда с его глаз,

стараясь проникнуть в его душу, понять как художника и

человека. Собственно говоря, как художника она уже знала и

полюбила хотя бы за три его работы - "Первую любовь",

"Женский пляж" и "Нищего ветерана". Название последней

скульптуры ей не понравилось: она считала, что оно выражено

точно в словах "Будь проклята, перестройка". Но не хотела

сейчас ему об этом говорить, не желала задеть авторское

самолюбие. Маша знала, что она нравится мужчинам, и

Алексей Петрович не был исключением. Это она видела в его

возбужденных ярко блестящих глазах, в его несколько

взволнованной речи, в том, как он пытался скрыть свое

волнение. Она видела, как смутил его ее порывистый поцелуй

и вызвал в нем что-то радостное, окрыляющее. Она это

чувствовала в его голосе, свободном и приподнятом. Он

говорил:

- Хочу отформовать в гипсе, потонировать под бронзу и

предложить на весеннюю выставку.

- А примут? - полюбопытствовала Маша с сомнением.

- Кто их знает. А вдруг? Но я боюсь другого: принять-то

примут, да изломают, поколют, изуродуют. Гипс - он хрупок,

139

ломок. А они вон и бронзу сшибают и уродуют. Вандалы. Дикое

племя вандалов. А перенести в материал, отлить в бронзе не

успею, да это и невозможно по нынешним временам - и

дорого, и хлопотно. Хотя можно было бы пустить в это дело

валюту, полученную за "Первую любовь".

Из "цеха" они возвратились в гостиную. Пока Маша

рассматривала выставленные там работы - ей понравилась

акварель "Васильки", - Иванов быстро, проворно накрыл стол

для кофе. Поставил бутылку портвейна, купленную для такого

случая, несколько ломтиков ветчины, открыл банку лосося и

все, что положено к кофе. Маша вела себя просто,

непринужденно, словно она была здесь в десятый раз,

соблюдая элементарную скромность и такт. Иванов теперь уже

без смущения обращался к ней ласкательно "Машенька", что

доставляло ему несказанную радость и было приятно ей. Как

выяснилось за столом, Маша относилась равнодушно к

спиртному и рюмку портвейна растянула на все время встречи.

Разговаривая, они внимательно присматривались друг к другу,