Голубой замок

Валенси, торопясь по пыльной дороге к прохладному Миставису и своему сиреневому острову, уже забыла о них — также, как и о том, что может упасть замертво в любой миг, если будет очень спешить.

Глава XXVIII

Прошло лето. Члены семейства Стирлингов по молчаливому согласию, за незначительным исключением в лице кузины Джорджианы, последовали примеру дяди Джеймса и сделали вид, что Валенси нет в живых. Но, справедливости ради, надо заметить, что Валенси заимела нервирующую, свойственную призракам, привычку к воскрешениям, проносясь с Барни через Дирвуд в сторону Порта на этой их неописуемой машине. Валенси без шляпки, с сияющими глазами. Барни без шляпы, курящий свою трубку. Но чисто выбритый. Теперь он всегда был выбрит, если кто-то из Стирлингов мог это заметить. Валенси и Барни даже имели наглость заходить в лавку дяди Бенджамина, чтобы сделать покупки. Дважды он не замечал их. Разве Валенси не была одной из умерших? В то время как Снейт вообще никогда не существовал. Но на третий раз дядя Бенджамин сказал Барни, что тот — негодяй, которого следует повесить за соблазнение и отторжение от дома и друзей несчастной слабоумной девушки.

Прямая бровь Барни поползла вверх.

— Я сделал ее счастливой, — спокойно ответил он. — Она была несчастна среди своих друзей. Вот так-то.

Дядя Джеймс уставился на него. Ему никогда не приходило в голову, что женщин нужно или должно «делать счастливыми».

— Ты… ты щенок! — воскликнул он.

— Отчего так неоригинально? — весело спросил Барни. — Любой мог бы назвать меня щенком. Почему бы не придумать что-то более веское от Стирлингов? Я не щенок. На самом деле, я — пес среднего возраста. Тридцати пяти лет, если вам интересно знать.

Дядя Бенджамин тотчас вспомнил, что Валенси нет в живых. И повернулся к Барни спиной.

Валенси была счастлива — полностью и победоносно. Ей казалось, что она поселилась в удивительном доме жизни, и каждый день открывала двери новой загадочной комнаты. Это был мир, не имеющий ничего общего с тем, оставленным в прошлом — мир, в котором не существовало времени, который был молод вечной молодостью, где не было ни прошлого, ни будущего, одно настоящее. Она целиком и полностью отдалась его очарованию.

Абсолютная свобода этой жизни казалась невероятной. Они могли делать то, что им хотелось. Никакой миссис Гранди[19]. Никаких традиций. Ни кровных, ни брачных родственников. «Мир, совершенный мир, когда все любимые далеко»[20], — как бессовестно цитировал Барни.

Валенси съездила домой и забрала свои подушки. Кузина Джорджиана подарила ей одно из своих знаменитых вышитых покрывал с самым замысловатым рисунком.

— Для кровати в твоей комнате для гостей, дорогая, — сказала она.

— Но у меня нет комнаты для гостей, — сообщила Валенси.

Кузина Джорджиана, похоже, ужаснулась. Дом без комнаты для гостей казался ей чудовищным.

— Но это чудесное покрывало, — добавила Валенси, поцеловав ее. — И я рада, что оно у меня будет. Положу его на кровать. Старое лоскутное одеяло Барни изрядно потрепано.

— Не понимаю, как ты можешь быть довольна жизнью в чащобе, — вздохнула кузина Джорджиана. — Это же на краю света.

— Довольна! — Валенси засмеялась. Объяснять кузине Джорджиане было бесполезно. — Это самое славное и далекое от мира место.

— И ты на самом деле счастлива, дорогая? — грустно спросила кузина Джорджиана.

— На самом деле, — степенно ответила Валенси, но глаза ее смеялись.

— Брак — такое серьезное дело, — вздохнула кузина Джорджиана.

— Когда он длится долго, — согласилась Валенси.

Кузина Джорджиана совсем не поняла этих слов. Но они обеспокоили ее, и она не спала ночами, размышляя, что Валенси имела в виду.

Валенси обожала свой Голубой замок, целиком и полностью. В большой гостиной было три окна, каждое из которых открывало изысканные виды изысканного Мистависа. Одно, в глубине комнаты, эркерное — его, как объяснил Барни, Том Мак Мюррей, принес из старого проданного здания церкви в чащобе. Оно выходило на запад, и когда за ним разливался закат, все существо Валенси падало на колени, словно в величественном соборе. Новые луны заглядывали в него, нижние ветви сосен покачивались над ним, а ночами за ним поблескивало мягкое тусклое серебро озерной глади.

У другой стены располагался камин, сложенный из камня. Не имитация в виде газовой горелки, оскверняющая саму идею, а настоящий камин, который можно было топить настоящими дровами. Перед ним на полу лежала огромная шкура медведя гризли, а рядом стоял ужасного вида, доставшийся от Тома Мак Мюррея, диван, обтянутый красным плюшем. Это безобразие было спрятано под серебристо-серой волчьей шкурой, а подушки Валенси сделали его веселей и уютнее. В углу лениво тикали красивые высокие старинные часы — очень правильные часы. Из тех, что не гонят время прочь, а неспешно отсчитывают его. И весьма веселые часы. Толстые, тучные, с нарисованным на них огромным круглым человеческим лицом — стрелки торчали из носа, а циферблат окружал его, как нимб.