Голый завтрак

Бдительного судит федеральный суд по закону Линча, и он кончает в федеральной психушке, предназначенной специально для содержания призраков: четкое прозаическое воздействие предметов... умывальник... дверь... туалет... решетка... это там... это здесь... все связи оборваны... снаружи — ничто... безысходность... и безысходность в каждом лице...

Поначалу физические изменения происходили медленно, затем устремились вперед мощными зловещими толчками, пробивающими слабые ткани, стирающими человеческие черты... В абсолютной темноте рот и глаза стали одним органом, который норовит укусить прозрачными зубами... Но ни один орган не имеет ни постоянной функции, ни постоянного местонахождения... повсеместно произрастают гениталии... открываются, опорожняются и вновь закрываются прямые кишки... в ежесекундном приспосабливании меняются цвет и консистенция всего организма...

Из-за своих приступов, как он их называет, Деревенщина сделался всеобщей напастью. В нем рождался Внутренний Лох, и тогда его уже невозможно было унять. Неподалеку от Филадельфии он кидается проворачивать аферу с патрульной машиной, а легавые, взглянув на его лицо, забирают всех нас.

Семьдесят два часа, а в одной камере с нами пятеро больных джанки. Тут уж, дабы не транжирить свои запасы на этих голодных кули, приходится маневрировать и выкладывать надзирателю золотишко — и вот мы уже в отдельной камере.

Предусмотрительные наркоты, известные как «белки», делают на случай ареста заначку: каждый раз, делая укол, несколько капель я отправляю в жилетный карман, подкладка становится жесткой от наркотической начинки. В башмаке у меня лежит пластмассовая пипетка, а к ремню приколота английская булавка. Да вы и сами знаете, как люди управляются с булавкой и пипеткой: «Она схватила ржавую, в запекшейся крови, английскую булавку и выдолбила в ноге большую дыру, казалось, раскрывшуюся, точно непристойный гноящийся рот, ожидающий гнусной встречи с пипеткой, которую она целиком погрузила в зияющую рану. Но ее отвратительное страстное желание (голод насекомых в засушливых местах) обломало пипетку глубоко в плоти ее развороченного бедра (напоминавшего скорее плакат с изображением эрозии почвы). Но ей-то что? Она даже не потрудилась вынуть разбитое стекло и лишь разглядывает свою окровавленную ляжку холодными пустыми глазами мясника. Что ей до атомной бомбы, постельных клопов, злокачественной ренты — Кредитная Касса вот-вот отберет ее неоплаченную плоть... Сладких грез тебе, Роза Пантопон».

На самом-то деле вы слегка сжимаете кожу ноги и быстро делаете булавкой маленькую дырочку. Затем пристраиваете пипетку над дырочкой, а не внутри нее, и выпускаете раствор медленно и осторожно, чтобы он не разбрызгивался по сторонам... Когда я схватил Деревенщину за бедро, плоть поднялась, как воск, и осталась стоять, а из дырки медленно вытекла капля гноя. Никогда я не касался такого холодного живого тела, как у Деревенщины там, в Филли...

Я решил сбросить его с хвоста, даже если это и означало бы вечеринку с удушением. (Это английский деревенский обычай, направленный на то, чтобы избавляться от старых, прикованных к постели иждивенцев. Терпящее муки семейство устраивает «вечеринку с удушением», во время которой гости заваливают престарелую обузу матрасами, влезают на вершину этой кучи и напиваются вдрабадан.) Деревенщина — обуза для отрасли, его нужно вывести на задворки мира. (Это африканский ритуал. Официально известен как «многоточие», состоит в том, чтобы уводить стариков в джунгли и там бросать.)

Приступы Деревенщины становятся его обычным состоянием. При его появлении рычат полицейские, привратники, собаки, секретари. Белокурый Бог пал до низости неприкасаемых. Мошенники не меняются, они ломаются, разлетаются вдребезги — взрывы материи в холодном межзвездном пространстве, — уносятся прочь в космической пыли, оставляя пустые тела. Жулики всех стран, есть один простак, которого вам не обмануть, — Простак Внутри...

Я оставил Деревенщину стоять на углу: краснокирпичные трущобы до самого неба под непрерывным дождем копоти. «Пойду разыщу одного знакомого коновала. Вернусь с настоящим, чистым аптечным морфием... Нет, ты жди здесь — не хочу, чтоб он тебя засек». Жди меня на том самом углу, Деревенщина, жди сколько влезет. Прощай, Деревенщина, прощай, старина... Куда они уходят, бросая свои тела?

Чикаго: невидимая иерархия подвергнутых декортикации[13] итальяшек, запах атрофированных гангстеров, в Норте и Холстеде, в Сисеро и Линкольн-парке вас настигает бескрылый призрак — попрошайка снов, прошлое, вторгающееся в настоящее, прогорклая магия торговых автоматов и придорожных закусочных.