Гомо Сапиенс. Человек разумный

В лице пролетариата в мир вступила новая раса, созданная железом, отлитая из стали. В ней «сила паров» и «мощь динамита». Она «породнилась с металлом», «душой с машинами слита». Железной поступью идет она в обетованную страну будущего. Что ей старый мир с его богами и идолами! Перед ней – страна еще неведомых чудес. Вся во власти «мятежного страстного хмеля», она не остановится ни перед чем… Пусть старый мир бросает ей в лицо имя «вандала», палача красоты и «хама», – что ей жалкий лепет умирающего мира!

Российский и советский литературовед Владимир Максимович Фриче. «Поэзия железной расы»

Революционная Россия. 1918 год. Москва.

Среди пестрой смеси издававшихся тогда московских газет: «Беднота», «Воля труда», «Голос Трудового Крестьянства», «Коммунар», «Красная Армия», «Правда», «Театральный Курьер»… и журналов «Горн», «Красная звезда», сатирический «Красный дьявол», «Пламя», «Пролетарская культура», «Творчество» и др. выходит в свет и вторая книжка журнала «Вестник жизни». Обложку этого издававшегося Всероссийским Центральным исполнительным комитетом Советов рабочих, крестьянских, казацких и красноармейских депутатов органа украшала выполненная в красных, поверх черной географической сетки меридианов и параллелей, тонах – «Новая карта мира».

В предваряющей материалы статье давались пространные комментарии. Перечислялись регионы планеты – в Европе, Азии, Африке (Америки не затрагивались), где революционное движение шло на явный, так считала редакция, подъем. И выражалось твердое убеждение, что вскоре: «Новая карта мира будет покрыта одной алой краской, одним красным цветом всемирного революционного интернационала».

Журнал откликался не только на злобу политического момента – статьи «Тов. Ленин», «Октябрьская революция и ее развитие», но также уделял внимание и место нарождавшемуся новому революционному искусству. И Литературный раздел начинался программной статьей: «Поэзия железной расы».

«Оглядываясь назад на пути, пройденные после октябрьской революции, – говорилось в статье, – мы, несмотря ни на что, можем со спокойной совестью сказать: основы новой жизни заложены».

И далее – важное, для литературы проблемное:

«Но вместе с новой жизнью расцвела ли и новая поэзия? Творец революции, строитель советской республики, пролетариат, выявил ли он свой лик поэта? – вопрошал автор, четко очерчивая тему. – И куя новую жизнь, подарил ли он новые песни?»

8.1. Теоретик пролеткульта

Статью о пролетарской литературе написал известный тогда большевик-ученый, революционер-литератор Владимир Максимович Фриче (1870–1929).

Ровесник Ленина, родившийся в немецкой семье, закончивший немецкую гимназию и Московский университет, где занимался сначала классической филологией, а затем – изучением западноевропейской литературы, Фриче очень рано связал свою судьбу с революционным движением в России.

Страстный оратор, обладавший феноменальной памятью, он был мастером публичных выступлений. Удивительным образом его литературные лекции будили революционную активность аудитории. Политическая физиономия Владимира Максимовича была давно хорошо известна царской полиции. И та справедливо полагала что, если бы он даже читал по географии, то и тогда разрешения на выступление дать ему было бы нельзя.

Часто воспламененные горячей речью слушатели, особенно учащаяся молодежь и рабочие, по окончании лекции выходили на улицу с пеньем «Марсельезы» и других революционных песен.

Монархист, черносотенец, бессарабский помещик, основатель «Союза русского народа» (1905) и «Союза Михаила Архангела» (1908), Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870–1920), будучи депутатом Государственной думы, не однажды в своих погромно-хулиганских запросах об искоренении революционных настроений в университетах, называл имя Фриче как показательный образчик «крамольника».

Фриче вступил в Коммунистическую партию в 1917 году. «Буквально на второй день после Октября, – вспоминал большевик-историк, академик, автор популярной «Русской истории в самом сжатом очерке» Михаил Николаевич Покровский (1868–1932), – он (Фриче – Ю.Ч.) пришел в Московский совет, заседавший тогда под охраной сорока латышских стрелков, окруженный двенадцатью тысячами белых офицеров и юнкеров (как они нас тогда не взяли голыми руками – это для меня до сих пор непостижимо) – и предложил свои услуги власти, которой разумные люди сулили три недели существования».