Гончар из Модиина

Описанные выше события не ухудшили добрых отношений, установившихся между греческим офицером и семейством Эльазара. Как только появлялась возможность, Силонос тут же навещал своего друга.

Однажды, в середине месяца адар, друзья отдыхали на крыше дома Эльазара. Густые ветки старой смоквы, потерявшие за зиму листву, были прозрачны и легко пропускали лучи нежаркого весеннего солнца. На разостланных циновках Шифра расставила подносы с сушеными фруктами, стручками рожкового дерева, кувшин родниковой воды.

До Песаха оставалось около двух недель и, видя, как усердно Шифра, готовится к празднику, Силонос попросил Эльазара рассказать, как этот день отмечался в их семье.

Эльазар знал, что за подобные разговоры Апеллес подвергал жесточайшим наказаниям целые семьи, тем более отрадно было сознавать, что его друг, эллин, проявляет столь живой интерес к иудейским традициям.

– Когда еще были живы отец и мать, да будет благословенной их память, – неторопливо начал Эльазар, – вся семья рассаживалась на праздничных циновках, разостланных здесь же, на крыше. Приглашались гости из бедных семей, либо одинокие солдаты-иудеи из отряда, находящегося в крепости. Мужчины возлежали на подушках, чтобы в этот вечер каждый чувствовал себя свободным человеком, ибо " рабами были мы в Египте".

– За две-три недели до этого, мама и сестры, мыли и кипятили посуду, очищали дом от квасного. Без такой очистки, – пояснял Эльазар, – дом не был готов к пасхальной трапезе.

– Другую часть посуды, – продолжал свой рассказ Эльазар, – мама хранила отдельно. То была посуда, предназначенная исключительно для пасхального праздника. В будние дни, даже если приезжали самые уважаемые гости, и не хватало обычных чашек, пасхальную посуду мама никогда не трогала.

Видя неподдельную заинтересованность Силоноса, Эльазар продолжал свой рассказ.

– В предпраздничные дни люди трудились над изготовлением опресноков. Жужжали каменные мельницы, в которых женщины перетирали сухую пшеницу, и шум этих мельниц стоял над Модиином, как добрый предвестник радостного праздника.

– Мы, дети, в предчувствии обильной еды, носились, как угорелые, по переулкам, – с улыбкой вспоминал Эльазар, – поднимались в горы за сухим кустарником и бежали вниз, груженные большими охапками топлива. Мы гордились, что участвуем в общей предпраздничной суматохе.

– Но лишь одному Эльазару мама доверяла украшение тонких листов раскатанного теста, – неожиданно вступила в разговор Шифра, – и делал он это не так как все. Сам коэн Матитьягу похвалил брата! – Не без гордости сказала она. И видя, что мужчины не прерывают её, смело продолжала: – брат рисовал на опресноках длинные изогнутые линии. Он это делал при помощи заостренных деревянных палочек. Эти палочки мама хранила вместе с пасхальной посудой.

– Однажды, – вспоминала Шифра, – соседи пожаловались коэну Матитьягу, что в нашей семье делают некошерные опресноки.

– У всех на маце, – объяснила Шифра, – прямые полоски дырочек, а у нас какие-то подозрительные завитушки и… картинки!

Тогда-то коэн Матитьягу зашел к нам и спросил у Эльазара, – почему он рисует на опресноках бесконечные извилистые линии, а не прямые, как у всех?

На что брат ответил:, – Линии которые я рисую на опресноках не прямые, потому, что они должны быть подобны запутанным дорогам в пустыне, по которым Моше-рабейну вел наш народ целых сорок лет, прежде чем Адонай указал ему на Землю Обетованную."

– Достойный ответ, – сказал тогда коэн и благословил брата.

– Так мы праздновали каждый Песах, – продолжил свой рассказ Эльазар, – и длилось это до того дня, когда пришли солдаты и под страхом смерти запретили все иудейские праздники.

Они разбили посуду, расхватали кувшины с пасхальным вином. Когда же отец и мать попытались хоть что-то спасти, солдаты жестоко их избили.

– Я никогда не забуду, – с полными глазами слез, вновь вступила в разговор Шифра, – как мама, не в силах подняться, сидя на полу, собирала осколки пасхальной посуды, и её слезы, смешанные с кровью, омывали эти осколки.

– Именно тогда я решил, – продолжил Эльазар, – что стану гончаром и сделаю для мамы самую красивую пасхальную посуду. Шифра, стоявшая неподалёку, беззвучно плакала.

– Я очень сожалею обо всем, что здесь произошло, – неожиданно сказал Силонос, и лицо его стало мрачным и печальным.

– Это было давно, – посмотрел на друга Эльазар, – к тому же то были беспощадные наемники Антиоха из Сирийской провинции, чужие здесь люди.

– Они, может быть, и не понимали что творили, – не скрывая охватившей его ярости, сказал Силонос, – но ими командовали просвещенные эллины, кичащиеся свей сдержанностью, культурой, воспитанием.

– С тех пор я и занялся лепкой посуды, – грустно улыбнулся Эльазар.

– И об этом расскажи, – попросил Силонос, – солдату не всегда удается столько узнать о жизни людей в завоеванных странах.

Оба надолго замолчали.

– Можно ли мне продолжить дальнейший рассказ? – попросила Шифра, явно справившись с переживаниями, навеянными тяжкими воспоминаниями.

Мужчины повернулись в её сторону. На ней было длинное платье из тонкого льняного полотна. Четыре пурпурные полосы, по две с каждой стороны, опускались от пояса к ступням босых ног. Эти полосы придавали платью нарядность, даже праздничность. И хотя платье было просторным, оно не могло скрыть стройную фигуру молодой женщины.

Она опустилась на колени около брата, лицо её зардело. Она впервые свободно говорила в присутствии греческого офицера, хотя с тех пор как он начал их посещать, прошло немало времени.

– И я, друг Эльазар, присоединяюсь к просьбе сестры, – с явным поощрением произнес Силонос.

Эльазар удивленно оглядел Шифру. Перед ним была взрослая красивая женщина, а не его беспомощная сестренка., Милая моя! – Сжалось у него сердце, – когда же ты успела повзрослеть? " И молча кивнул.

Шифра же, спрятав под широкую ленту, выбившуюся прядь непослушных волос, начала свой рассказ.

– С тех пор произошли невообразимые изменения в нашем доме. Для лепки посуды брат приносил любой кусок грязи, попадавшийся ему под руку.

– Не грязи, а ила! – чуть сердясь, с улыбкой поправил её Эльазар, а затем с нарочитой суровостью добавил. – Допускать такие ошибки сестра гончара не имеет права.

– Пусть будет по-твоему, – снисходительно согласилась Шифра. И Силонос вдруг понял, что она вовсе не так проста, как кажется. Её ошибка была не случайной. К тому же, назвав гончарную глину грязью, она косвенно подтвердила близость этих понятий. И Силонос решил, что дело вовсе не в слове, грязь", использованном Шифрой.

Она хотела рассеять грусть, навеянную воспоминаниями брата.

То был хорошо продуманный шаг милой хозяйки дома, в котором он гостил.

– Продолжай же, сестра моего друга, – с неожиданной нежностью вырвалось у эллина, – впрочем, и я вначале не мог различить обыкновенную землю, орошенную водой, то есть "грязь", от гончарной глины.

– Вот видите! – обрадовалась неожиданной поддержке Шифра, и продолжала затеянною игру. – В конце месяца хешван, когда начинался сезон дождей, – при этом она впервые обратилась непосредственно к Силоносу, – у тебя на родине этот месяц, кажется, называется маймактерионом? – И продолжала: – Я не могла понять, где больше грязи на хлебном поле после дождя, или в нашем скромном жилище.

Однако, вместо ожидаемой улыбки, на лице эллина появилась грусть.

– Ты права, сестра моего друга, действительно, у нас так называют месяц хешван, – и мне было приятно услышать здесь, вдали от моего дома это слово.

Месяц маймактерион в Элладе, так же, как и месяц хешван у вас, а Иудее, насыщен холодными дождями и теплыми встречами.

При этих словах грусть Силоноса передалась Шифре. В ее озорных глазах неожиданно появились слёзы.

Был потрясен и Эльазар. Он почувствовал, что в эти минуты между его сестрой и другом протянулась невидимая нить взаимопонимания. Насторожился. В сердце проникла тревога. Он очень любил сестру, и друг был ему бесконечно дорог. Возникшее же между ними взаимопонимание, могло затянуть всех их в грозную неизвестность.

Его тревожные мысли прервала Шифра. Она единым взмахом разорвала протянувшуюся нить.

– Вскоре мы надолго расстались с братом, – спокойно сказала она, – Эльазар и коэн Матитьягу отправились в Бет-Хорон. Обратно же возвратился только коэн Матитьягу.

– Что случилось с братом? – озабоченно спросил Силонос.

– Он остался у Иеровоама, старого друга нашего отца.

– Не тот ли это известный мастер – керамист, о котором слава дошла до Эллады? – с интересом спросил Силонос.

– Да, тот самый, да будет благословенной его память! – подтвердил Эльазар. Иеровоама стал моим учителем.

– Мастер Иеровоама сразу же обратил внимание на моего старательного брата, – с улыбкой продолжила Шифра. – Впрочем, эту старательность я обнаружила даже раньше его. Это было еще в период домашних упражнений брата, – и в глазах Шифры вновь зажглись озорные огоньки, – не случайно соседи считали, что нет во всей округе более грязного дома, чем наш!

– Пощади брата! – умоляюще сказал Силонос, – все мы в детстве не отличались чистотой. Зато потом…

– Зато потом, – вновь перехватила инициативу Шифра, – когда мастер назначил брата в подмастерье, и это – среди двух десятков талантливых учеников! – не без гордости воскликнула Шифра, – брат и вовсе перестал бывать дома.

– Иеровоам отпускал учеников домой только по большим праздникам, – объяснил Эльазар, – мастер был очень стар и спешил передать ученикам свои знания. Для него это было Б-жьей заповедью.

– В те годы, – вспоминал Эльазар, – я впервые увидел пасхальную посуду не из глины, но из серебра, меди и олова. Мастер исправлял случавшиеся поломки.

– И Эльазар научился делать эти исправления, – вставила Шифра. – Но однажды, – заговорщически продолжила она, – брат увидел у Иеровоама набор пасхальной посуды сказочной красоты. И сам сделал точно такой же.

Эльазар укоризненно посмотрел на Шифру, но её уже невозможно было остановить.

– Тогда-то брат и возвратился домой.

– Почему? – спросил Силонос.

– Мастер его выгнал! – засмеялась она, – Иеровоам сказал, что больше ничему не может научить моего братца.