Гончар из Модиина

Незаметно караван приблизился к большим дымящим сооружениям. Они разместились на плоской вершине холма, отдаленного на добрый десяток стадий от городских стен. Вокруг сооружений стояли глинобитные хижины. Чуть поодаль находились просторные шатры.

– Это и есть царские гончарные мастерские, – объяснил Гадатав, – с тех пор как они построены, здесь работают и живут многие набатеи.

Эльазар понимающе кивнул. Ему был знаком специфический запах дыма, идущий от обжиговых костров, как и множество глиняных черепков, валявшихся на земле.

Вскоре он обратил внимание на человека, стоявшего у входа в мастерские. Набатей с явным интересом наблюдал за приближавшимся караваном.

Было в этом человеке что-то необычное, привлекающее к нему внимание. То ли особым образом завязанный головной убор, светлее чем у других, то ли высокий рост и крепкие мускулистые плечи, лоснящиеся от пота, то ли появлявшаяся на мужественном лице добрая улыбка.

Изредка он выслушивал подошедшего к нему работника, соглашался кивком головы либо поднимал руку, чтобы остановить говорившего.

Рядом с ним и как бы в контраст ему, находился набатей ниже среднего роста, явно не атлетического телосложения. Он был обут в сандалии с толстыми подошвами из туго сплетенной ржаной соломы, очевидно, чтобы выглядеть выше. Заплывшую жиром шею украшала толстая золотая цепь.

Проследив взгляд Эльазара, Гадатав объяснил, что у набатеев не принято мужчинам носить золотые украшения, но Шиваль, главный гончар царства, – исключение.

– Он увлекается золотыми вещами, а еще, как ты потом увидишь, очень любит находиться рядом с Царем, воображая, что и он, подобно Хартату, излучает величие, – последнее Гадатав произнес с явной насмешкой.

В эту минуту Хартат пошел навстречу гостям. Не сказав ни слова, тепло обнял Гадатава. И Эльазар увидел, что между этими людьми существует глубокое взаимопонимание, не нуждающееся ни в каких словах.

Затем Царь протянул обе руки навстречу Эльазару:

– Добро пожаловать в наше хозяйство, мастер Эльазар! Рад, что ты принял мое приглашение.

Последнюю фразу, к удивлению Эльазара, он произнес на хорошем иврите.

Эльазар не знал, что Хартат юношей много странствовал по миру, владел несколькими языками. Его отец был богат и щедр, пользовался большим почетом среди набатеев. Он не только поощрял странствия сына, но и взял на себя все расходы, связанные с этим.

– Мне не пришлось побывать за пределами земель набатейских, – говорил он. – Так пусть же судьба сына будет более благосклонна к нему.

Молодой Хартат некоторое время жил в Афинах и Александрии, трижды посетил Иудею и святой город Иерусалим. Встретил множество людей, занятых строительством городов. Познакомился с хлеборобами, выращивающими ячмень, пшеницу и рожь. Увидел, как сооружают террасы на каменистых возвышенностях, растят фисташковые деревья, ухаживают за виноградными лозами.

Многому научился в этих странствиях мыслящий юноша, ранее знавший лишь бесконечные переходы по пустыне в поисках воды, тени и пастбищ.

Но больше всего его привлекало гончарное дело. Особенно эта тяга усилилась, когда он пожил в Афинском пригороде – Керамиксе. Здесь, в заваленных заказами мастерских, он проработал полный лунный месяц.

Он многое узнал, многое понял. Изделия афинских мастеров были хороши и многообразны, но ничего общего не имели с тем, чем пользовались в шатрах и хижинах его соплеменники. Они были так же далеки от этого, как верблюд от сияющего на небе полумесяца.

Он даже испытал явное отвращение к множеству увиденных сосудов, особенно из тех, что были предназначены для смешивания воды и вина на всевозможных празднествах в честь человекоподобных богов и обожествленных животных.

И лишь в иудейском селении Модиин, куда Хартат попал со своим проводником и верным слугой Гадатавом, он увидел подобие его собственной мечты. Здесь во множестве создавались хорошие горшки и всевозможная посуда, столь нужная для людей не знающих, что такое роскошь. И создавались эти изделия по секретам, не известным молодому Хартату.

Гончара по имени Эльазар бен-Рехавам, создающего эти изделия, он тогда не застал дома.

Хартат узнал от старейшины селения коэна Матитьягу, что гончар, или как его называли в Модиине, горшечник отправился в Лахиш со своей невестой Ривкой и благословенным семейством.

Хартат намерен был тут же ехать домой. Он уже не был в родном шатре почти шесть рождений луны. Однако сильное впечатление, произведенное на него убеленным сединой человеком, чем-то напомнившим ему отца, вызвало у него непреодолимое желание поговорить с ним.

Не подобное ли желание заставляло молодого Хартата кочевать из страны в страну, изучать жизнь и терпеливо выслушивать сотни встречавших ему людей?

Юноша был уверен, что и здесь он многое узнает. Более того, в нем возникла необъяснимая уверенность, что этот старый и мудрый иудей по имени Матитьягу, обладает ключом к каким-то тайнам, которые он так жаждет познать.

Они тогда проговорили весь день, вечер и следующее утро.

Говорили они о тяжелой жизни простых людей, преследуемых греко-сирийскими властями. О непрерывных казнях, совершаемых только за то, что люди были глубоко привержены своему Богу, следовали традициям, завещанным их отцами, соблюдали святые для них праздники и обычаи.

– И из-за этого стоило жертвовать жизнью?! – удивился юноша, и услышанный ответ, глубоко запал в его ищущую душу.

– Всевышний, да вечно святится имя Его, дал нам справедливейшие законы, по которым люди должны жить, – сказал Матитьягу, – в этих законах смысл нашей жизни и жизни будущих поколений. Нам ли, иудеям, удостоившимся этого великого дара, отказываться от него даже под страхом смерти?

И молодой Хартат задал мудрому иудею еще один вопрос, который казался ему самому дерзким, но неизбежным. Он спросил:

– Где же ваша Земля, текущая молоком и мёдом, которую даровал вам Всевышний? Я был в Святом городе, посетил в Иудее многие города и селения. Везде видел такую же бедную и трудную жизнь, как и у меня дома. Как и у меня дома, здесь немало грабителей и разбойничьих шаек.

– Есть и различие, – ответил коэн, – мы были рабами на чужой земле, у фараонов египетских, теперь же мы свободные люди! Однако и то правда, что нам приходиться немало терпеть от новых угнетателей, но теперь уже на нашей земле.

– Да, завоеватели грабят нас, мы отдаем им очень многое, сами же довольствуемся малым. Мы мирные люди, однако, терпение наше не безгранично!

Мёд же наш в том, что мы, хотя и порабощены, но не рабы и живем по законам, завещанным нашими отцами и пророками. Единственно, что никакие поработители не смогут у нас отнять – это нашу веру в единого Б-га, наши обычаи и наши традиции. Мы больше никогда не будем рабами. Никогда! И в словах Матитьягу была такая глубокая уверенность, что юноша проникся к нему благоговением.

Это была та самая уверенность, которой так не хватало ему. Не было этой уверенности, как он чувствовал, и у его отца.

Хартат был лишен тщеславия, хотя уже тогда, его замыслы были значительны. Приобретенные знания и накопленный опыт вселяли уверенность в его высоком предназначении.

Еще мальчишкой он увлекался ваянием из глины. Ему нравилось осознавать, что под его руками, из обыкновенной жесткой земли, орошаемой водой, возникали фигуры людей, коз, овец, верблюдов.

Это умение создавать из земли подобие людей, животных и птиц, углубляло в нем уверенность в себе, в свои силы, в свои возможности. Эта уверенность еще более окрепла в ходе его длительных странствий.

Если он может создавать из неживой глины множество разных вещей, значит, он сможет создать из кочевого народа, к которому сам принадлежит, богатый и самый лучший народ под луной.

В местах, где они кочуют, – мечтал он, – будет создано, их же руками, множество водоемов. Люди начнут жить в красивых, просторных шатрах. Он возведет множество террас, подобно тем, что видел в селениях Иудеи. Найдет способы их орошения. В бесплодной пустыне будет расти сочная трава. На горных склонах зазеленеют виноградники и плодоносящие деревья.

Его народ перестанет жить грабежами караванов. Наоборот, его воины будут охранять бесконечные дороги пустыни.

На караванных путях он построит постоялые дворы, где люди и вьючные животные смогут отдохнуть, набраться сил. Все это принесет процветание и богатую жизнь набатеям.

Уходя от Матитьягу, молодой Хартат был убежден, что боги пустыни не оставят без благосклонного внимания эти его мечты.