Гончарный круг

– Дак чего, сусед, отставили тебя от дела-то? – спросил Кондратий. – Гляжу, они уж вон ромашки снимают.

– Отставили, Кондратий, – согласился Михаил Лукич. – Не хошь ли заместо меня?

– Да ничего бы. А ты-то чем им теперь не вышел?

– Рылом, видать, – ответил Макар за приятеля.

– Да уж кому што дано, – заключил Кондратий.

На дальней петле дороги, за мостиком через Княгиню, мелькнул красный «Москвич» Василия, за ним бортовая машина. Макар стал приглядываться, куда они повернут дальше, а когда увидел, что машины идут к Пенькам, стащил с головы деда Александра фуражку, помахал ею, дескать, крутите сюда! Василий принял сигнал. Бортовая машина тоже повернула к лужайке. Из-за нее вынырнул Митька Савелов на мотоцикле. Лихим дьяволом обогнул Александров овинник, уперся колесом в угол баньки.

– Ну вот, дядя Макар, задание выполнено. Гляди, сколько бабок навезли тебе, – сказал он весело и пригляделся к дачницам: нет ли среди них и Аннушки?

– Дак я ведь не тебя посылал, вихрастова, а Василия. И не народ просил с дела срывать, а пособирать Михайловой посуды.

– Э! Кто вас тут поймет! Один одно велит – другой другое. Чего же мне теперь, обратно всех гнать? Они уж вон вытряхиваются из кузова.

Макар проворно достал банку с махоркой, начал крутить цигарку, и стало видно, что его потряхивает ознобом. Кое-как склеил «козью ногу», прикурил, азартно затянулся, поглядел из-под лохматых бровей на приятеля, ткнул его локтем:

– А ты чего расселся-то? Встречай народ-от. К тебе приехали.

Цепляясь за сруб рукой, Михаил Лукич трудно поднялся с камня, сперва медленно, потом скорее пошел к бортовой машине. А перед ней, не зная, что будет дальше и как поступить, выстраивался целый базар баб, стариков, каких-то неведомых Михаилу Лукичу Стретенских дачниц. И каждый что-то держал в руках или перед собой на траве. Господи, да ведь эта-то вот его посудина, вона белый цветок на кашнике. Это ведь, считай, лет десять назад было, когда другой мастер дал ему с полведерка белой глины.

– Авдотья, мать, здорово! Вона, ты еще какая – не видал-то тебя давно. А чего же не варишь-то в ем, али треснул где? – Михаил Лукич взял у грузной старухи широкобокий кашник, щелкнул по нему пальцем. По звону услышал, что цельный горшок, а в печи так и не бывал.

– Да, а чево? Заказала-то не подумамши. На мою ораву и чугуна ведерного мало. Так вот и стоит, как поставила. Бумаги в ем держу всякие: письма батькины, пенсионную книжку, а то дак и деньги спрячу. А ты-то все еще хороший, гляжу. Не хвораешь?

А вот сразу троечка его кринок. Эти в деле давно. Уже черные и матовые – полива стерлась – и как бархатные под рукой, потому что глина давно сжилась с молоком, напиталась жиром, промаслилась.

– Марья, здравствуй, – поприветствовал он хозяйку кринок. – А это кто же с тобой?

– Да Нюренка, дочка Михайлова, неужто не видно?

– Вона што… Поди, замуж скоро собирать.

– Да подумывам…

Он осторожно ступал по лужайке, потому что среди высокой ее травы стояло множество его посуды: и горшки, и кринки, и опарницы, и цветошницы, и кандейки. Подумать только, сколько еще держится в народе его рукоделия! И ведь верно, что вся посуда его, никто не спутал, хотя в домах-то есть всякая. А ему уж и половины не вспомнить, когда чего делал? Вот кандейка стоит. Тоже еще огня не знала. Когда он ее вертел? Ручка плетеная из трех жгутиков… Такие-то он сразу после войны плел.

– А тебя чего-то и не вспомню, чья хоть ты? – спросил он женщину, возле которой увидел кандейку.

– Я Николая Семеныча старшая дочка, Галина.

– Ефремова, што ли?

– По отцу-то Ефремова, а по мужу Афанасьева теперь. Это меня мама послала со всеми. Она болеет сама.

– Вона што,… – проговорил Михаил Лукич. Теперь было понятно, почему кандейка не бывала в деле. Жена нашла Николая после войны в каком-то дальнем госпитале без ноги и руки, привезла домой. Он все прилаживал колоду вместо ноги, а потом просил Макара вытесать из сучка кривулину и пристегнуть ремнями к плечу. Все собирался спровориться посенокосить, кандейку эту вот заказал, а потом оскользнулся в бане да головой об печку наотмашь. И не пригодилась кандейка-то…

Он еще долго бродил между своими изделиями, говорил с мужиками и бабами, внуками и внучатами и ни разу не услышал, не заметил, что рядом кружат Денис и Виктор и беспрестанно журчит камера. До них ли ему теперь, до аппарата ли, если сразу столько лет его жизни сбилось в одну кучу, столько лиц он увидел, столько пережил на маленьком, заросшем ромашками клочке земли.

Когда Михаил Лукич вернулся в избу, Денис с ребятами были уже там. Они, видно, о чем-то говорили с Василием – тот был красный до ушей и повторял тихо и торжественно:

– Это убедительно. Это убедительно. Но это надо было видеть собственными глазами. Только собственными.

Ввалился в дом и Макар. Оглядел всех, щурясь от дыма, который лез ему в глаза. Дым надоел ему. Он бросил цигарку в бадью под умывальником, спросил:

– Дак чего, сперва дело делаем али как?

– Какое у тебя дело-то? – спросил хозяин.

– Да у меня-то чево? Это у тебя с Денисом. Сядешь ты у меня за круг сегодня али уговаривать тебя?