Good Again (СИ)

По окончании уборки на кухне Хеймитч занял кресло в гостиной, а мы с Питом устроились на диване. Стоило включить телевизор, и в комнату ворвались голоса ведущих, болтавших о значимости сегодняшнего события для будущности Панема. Приглушив звук — не слушать же эти говорящие головы — я поудобнее устроилась, держа на коленях голову Пита. Мы просто смотрели на картинку из других Дистриктов, чтобы подготовить себя к тому, что будет происходить здесь, в Двенадцатом. Вскоре очередь дошла и до Четвертого, где уже выступал местный мэр. Хеймитч что-то пробормотал себе под нос, но я не стала на это реагировать. Пит наконец задремал, вымотанный бешеным всплеском энергии на кухне. И я тихо сидела, упиваясь его запахом, ощущением его твердой груди под моей ладонью - меня пронзила вспышка радости оттого, что мне невероятно повезло и он со мной.

Именно об этом я думала, когда на экране появились они. Десятки огромных белых цветов, похожих на лилии, которые вручали участникам процессии. Каждый из них сопровождало названное вслух имя трибута. Меня заворожила красота этих цветов, и то, как их было много, и то, что с ними теперь будет. Четвертый Дистрикт был большим, вытянутым вдоль восточного морского побережья Панема. Дом Правосудия стоял на скале над медленно катящими внизу океанскими волнами. Безмолвная процессия босых людей, несущих хрупкие драгоценные цветы, исчезла из поля зрения, а затем появилась на лестнице, ведущей с улицы на пляж. Разбудив Пита, я показала ему на экран, и объяснила, что там происходит. И пока я говорила, прозвучали эти имена:

Энни Креста-Одэйр.

Финник Одэйр.

Энни несла к морю сразу два цветка. Я рванулась к экрану и дотронулась до изображения ее рыжих волос, до ее слегка отсутствующих прекрасных глаз. И снова села, уже на пол, по-турецки, наблюдая как все участники процессии, один за другим, опускают цветы на воду. В том, как Энни коснулась своего цветка, поцеловала лепесток, прежде чем отпустить его на волю нежного прибоя, была особая пронзительность. Понятно, почему камеры снимали ее не отрываясь — Финник снискал вечную славу, и после Игр, и тем, что делал в Революцию, и тем, что пал в бою, пожертвовав собой. И я подумала о том, что истинная история любви этой Революции была не о нас, а о Финнике с Энни, а теперь и об их маленьком сыне.

Так много цветов. Так много жизней. Всего в одном Дистрикте.

И до меня стало доходить, как много значат эти церемонии: множество потерь, множество лет. Пит как обычно все видел наперед и оказался прав. Боль, что мы все пережили, нас же могла и исцелить. Эгоистично было оставаться от этого в стороне. Присутствуя же там, на церемонии, я всем давала знать, что все эти трибуты жили, любили, страдали, и в конце концов гибли. Что все их жизни не пропали втуне. Хотя были полны трагедии. И это было верно даже для тех, кто умирал в преклонном возрасте, как некоторые Победители. Когда забирают детей на Жатве, человека лишают не просто жизни — его бессмертия, права остаться жить в веках, в будущих поколениях. При этом даже если ребенок, став трибутом, и выживал — он все равно был чужд уже и своей семье и окружающим, насильственно от них оторван — пример изломанной, бездетной жизни Хеймитча тому было живое доказательство.

Вскоре море уже как ковром оказалось устланным множеством белых цветов, которые качались на волнах, взывая к душам, которые теперь не были потеряны, а наоборот — освобождены для жизни вечной, так как о них помнили ныне живущие. Хеймитч оперся лбом о сложенные домиком ладони, не переставая смотреть на экран, его мысли были для меня неисповедимы.

Повернувшись к Питу, который сидел теперь рядом со мной на полу, я думала о том, что мы теперь с ним точно дети, которыми мы по большому счету все еще оставались — больше не хотим сидеть у телевизора в комфортных мягких креслах, как взрослые. Взяв его руку, я ее нежно поцеловала. Так я хотела дать ему понять, что признаю, что он был прав, но ему вряд ли было нужно подобное мое признание. Пит сам был настолько цельной и светлой личностью, таким прочным моральным ориентиром, что он любую сбившуюся с пути душу, не только мою, мог бы вывести из царства призраков.

— Давайте собираться, — сказала я.

***

С каждым шагом, что приближал меня к центру города, нервное напряжение в животе росло. Все мое тело словно превратилось в желепободную, трясущуюся массу, и только рука Пита, которую я сжимала, возвращала меня к реальности и позволяла идти вперед. Я еле сдерживалась, чтобы не вцепиться в него обеими руками и не вскарабкаться по нему как маленькая девочка лезет на дерево. Даже Хеймитч был против своего обыкновения молчалив. А летний день был таким солнечным и светлым, будто кто-то на небе решил затмить этим сиянием все зло, которое несут друг другу люди. И я посмотрела на Пита — его мощная челюсть, настолько привлекательная, что я могла бы целовать ее без остановки, дозволь он мне, была зажата, так, что на ней играли желваки. Оказавшись к нему поближе я прошептала: «Эй!».