Good Again (СИ)

- Да, еда была, но я по пальцам могу пересчитать дни, когда нам удавалось поесть что-нибудь свежее. Все было уже крепко зачерствевшее. Главное было сделать так, чтобы можно было это сделать вновь съедобным. Папа брал твоих белок, тушил их и потом макал в это рагу засохший хлеб, и отбивал прогорклый вкус. Так что выходило уже не рагу, а похлебка. А иногда все, что у нас было на столе — это подсолнечное масло, соль, хлеб и вареные овощи, — он провел пальцем по странице, прежде чем ее перевернуть, коснулся фотографии отца, на которой тот был в обычной для обитателей Двенадцатого повседневной одежде — не слишком рваных рубашке и штанах.

— Папа вкалывал без выходных. Даже когда булочная была по воскресеньям закрыта, он сортировал и отмерял ингредиенты, замешивал тесто или торты украшал. А мама вела счета, и по тому, в каком настроении она приходила из пекарни к нам наверх, можно было судить, как у нас идут дела. Заранее не угадаешь, все равно как ходить по лезвию бритвы.

Кивнув ему, я задумалась о том, что, хоть мы жили в нищете, мне никогда не доводилось испытывать страх, что я попадусь родителям под горячую руку. Они так любили друг друга, и их любовь распространялась и на нас. Отец обращался с нами невероятно нежно, даже голоса не поднимал, о тычках и подзатыльниках и речи не было. И как бы я жила, если бы мне приходилось все время опасаться? Что уж говорить о моей матери — такой деликатной в каждом своем слове и поступке, особенно когда дело касалось нас. Но это было, конечно, еще до того, как она чуть было не позволила нам сдохнуть с голоду. Мне трудно было и вообразить, на что была похожа жизнь Пита в родительском доме. И он мог вырасти в подобной обстановке таким добрым и светлым человеком?

Пит листал страницы одну за другой, повествуя о своих бабушке и дедушке, которых не стало, когда он был маленьким. Продолжительность жизни в Двенадцатом всегда была невелика: я даже не знала своих бабушку с дедушкой по отцовской линии, а мамины мать и отец со мной не встречались, так как порвали все отношения с дочерью, когда та сбежала из дому «не с тем парнем». Видимо, и у торговцев старшее поколение уходило из жизни рано. Старожилы вроде нашей неутомимой Сальной Сэй, умевшей не терять присутствия духа в момент самой страшной трагедии, были большой редкостью. Не у каждого были её стальная воля и жажда жизни.

А Пит уже рассказывал мне о том, в какие игры он играл с братьями, как они с ними бросали друг друга через плечо и боролись — вот отчего он потом так успешно выступал на соревнованиях в школе. О том, как однажды его отец сделав торт, сказал матери, что покупатель от него отказался, и в тайне сам съел его на пару с Питом. Как учил Пита замешивать глазурь, растапливать шоколад и украшать торты. Этот большой добряк всегда был ласков со своим младшеньким. Хотя, со всею очевидностью, не отличался сильным характером, раз оказался под каблуком у жены, но все-таки был любящим и нежным отцом.

Внимательно слушая Пита, я порой задавала ему вопросы, когда чего-то недопонимала. Порой он начинал рассказывать одну историю и тут же перескакивал на другую. Фото помогали восстановить его порой непрочные, обрывочные воспоминания, и я благоговейно наблюдала за тем, как это происходит. Пит заполнял пробелы в картинах, которые оставались в его памяти, полотна его рассказа сплетались между собой, и я улыбалась, любуясь тем как постепенно на моих глазах он возвращает себе свое прошлое, снова становится цельной личностью. Он рассказал мне, как мать учила его правильно держать карандаш, и рисовала вместе с ним, пока он сам не преуспел в этом настолько, что ей уже нечему стало его учить. Тогда же она стала относиться к нему намного прохладнее. Он рассказал мне о том, какие учителя в нашей школе были у него любимыми, о том, как играл с друзьями в мяч после школы, чтобы можно было не спешить домой, как собирал листья для травяного чая у электрического забора, сбежав на Луговину, и как его успокаивал отец, когда снились дурные сны.

Взяв мой палец, он провел им по портрету маленького, пятилетнего Пита.

— Вот как я выглядел, когда влюбился в тебя без памяти, — прошептал он.

И я не смогла удержаться от того, чтобы его не поцеловать. Я завидовала его уверенности: мне, чтобы утвердиться в своих чувствах, понадобилось гораздо больше времени. Он травил байки о своей жизни, порой печальные, порой смешные, весь этот длинный вечер. А я ловила каждое его слово, принимая близко к сердцу каждую из этих спрятанный в его памяти живых картин.

Когда за окном стемнело, и громко запели в траве сверчки, мы уже потеряли счет времени. Он сидел, прислонившись к стене, и я сонно положила голову ему на колени. Он пролистал вместе со мной почти весь альбом, и рассказал мне почти все, что мог, о вклеенных в него фотографиях и рисунках.

— Прости, — сказал он вдруг, играя моими волосами.

— За что? — спросила я, на самом деле озадаченная.

— Совсем тебя заболтал, и ты, видимо, устала.

Но я лишь улыбнулась.

— Я наслаждалась каждым словом. И это помогает тебе вспомнить, ведь так?