Good Again (СИ)

Положив деревянную доску, Пит осторожно взял в руки большую книгу.

— Это книга папиных рецептов. В его семье их собирали с незапамятных времен. Должно быть, такая у нас в Дистрикте традиция — записывать все в здоровенные книги и передавать из поколения в поколение, — он грустно улыбнулся своим мыслям. — Я думал, что никогда больше не смогу испечь хлеб в точности так, как делал он, — прошептал Пит. — Это удивительно.

Отложив книгу рецептов, он вытащил и книжицу поменьше и бережно раскрыл ее. Это оказался альбом для рисования, типа тех, в которых Пит рисовал и теперь. Рисунки в нем перемежались наклеенными фотографиями, отчего он и был таким пухлым. Подписей в альбоме было мало, и выглядел он старым и потертым. Там и тут в нем были снимки Пита и его братьев в детстве, свадебное фото его родителей и карандашные наброски портретов младенцев и взрослых людей, которых я не узнавала. Они уже пожелтели, но одаренность художника все равно была очевидна: в умелом изображении деталей, игре светотени.

— Когда ты это нарисовал? — спросила я, заглядывая через его плечо.

— Это не я. Они мамины. Всё, связанное с рисованием, досталось мне от неё.

Теперь уже я чуть не свалилась в шоке на пол. Хеймитч только взглянул с пониманием и ничего не сказал. Мне и в голову не приходило, что эта ведьма вообще могла что-то чувствовать, тем более — что умела рисовать. Мне стало почти жаль её, но потом я вспомнила звонкую пощечину, которую она влепила Питу, когда тот сжег хлеб, чтобы отдать его мне - как давно это было — и это чувство испарилось.

Будто прочитав мои мысли, Пит сказал:

— Маму постигло в жизни много разочарований.

Мне оставалось лишь кивнуть, говорить что-то вслух я не решалась, не доверяя себе.

Пит положил свою ношу обратно в коробку с величайшей осторожностью.

— Отнесу это наверх.

Медленно поднимаясь по ступенькам, он все еще не спускал с коробки глаз.

Когда Пит удалился за пределы слышимости, Хеймитч взял меня за руку, предупреждая мою будущую тираду:

— Китнисс, ему было нужно что-то, что принадлежало его семье, чтобы хранить это. Ты ведь это и сама понимаешь, верно?

Повернувшись к нему, я вздохнула.

— Я разве против, чтобы они у него были? Но у него только что был приступ. Не самый удачный момент.

— Так-то оно так, но из-за этого у него отныне приступов не будет. Больше не будет. И с этой пекарней… У него было право получить то, что осталось от его семьи, — мягко втолковывал мне Хеймитч.

И мой прежний гнев постепенно сошел на нет.

— Здорово, что это сделал, — чмокнула я его в лоб.

— Он, знаешь ли, мне не чужой, — пробормотал он, как бы между прочим, но предательский румянец, обагривший его шею и щеки, ясно дал знать, насколько непривычно ему подобное выражение чувств, тем более в моем присутствии. — И он со мной старается быть милым.

— Я тоже иногда бываю милой, — слабо запротестовала я, зная, что на самом деле такая я только с Питом.

Я посмотрела на ментора, и вдруг меня пронзила неожиданная мысль.

— Как ты узнал, что у него был приступ? — спросила я осторожно.

Хеймитч провел рукой по лицу.

— Я слышал, как ты поешь. А поешь ты ему, когда у него приступ, — он колебался, как будто нынче вечером, против своего обыкновения, был не в своей тарелке. Неужто мы теперь настолько ему небезразличны? — Птицы и правда замолкают, чтобы тебя послушать, — сказал он, но затем быстро совладал с собой, вернув себе обычную язвительность. — Зато черти в аду зажимают уши, когда вы, ребята, кувыркаетесь.

— Нет, Хэймитч, — визжала я, не в силах вынести такого позора. Я чувствовала, что лицо пылает, и подалась назад.

— Да не волнуйся. Я просто врубаю погромче телевизор, и охота поблевать сразу отпадает. Жду не дождусь когда уже похолодает, — скорчил он гримасу и стал, наконец, самим собой.

— Сдохнуть можно, — пробормотала я, стараясь не смотреть на Хеймитча и пытаясь скрыть свое невыносимое смущение, собирая со стола грязные тарелки. Мы оба молчали. На наше счастье, мы давно обнаружили, что нам не обязательно болтать, чтобы без слов понимать друг друга.

Первым нарушил тишину Хеймитч:

— Знаешь что, солнышко. Не вздумай забросить пение.

Мои губы дернулись в скупой улыбке, подобный комплимент смутил меня еще сильнее.

— Нет, правда. Ты ведь поешь не только для него вообще-то. Все вокруг замирают, чтобы тебя послушать. Даже гуси затыкаются. Чертовы птицы! — он потряс головой.

— Спасибо, — прошептала я.

— А что касается всего остального, уж будь добра, закрывай окно.

________

*Притяжение — в оригинале глава называется «Gravity», что может переводиться как буквально, так и метафорически: не только как «притяжение», но и как сила тяжести, серьёзность, степенность, уравновешенность, важность и т.д. Именно это многозначное слово употребляет далее в отношении Пита Китнисс, имея ввиду самую его ключевую черту его характера, его внутренний стержень, на который все равно в итоге нанизываются потерянные из-за охмора грани его личности, которые делают его собой. Так что эта глава о Пите.