Гор

Выдыхает шумно княжич. Вывернувшись, вскакивает. Съехал ворот, бег расправляет ястребиные крылья. Розовая мякоть неба, лимонная кислота кожуры, прохлада дымчатой синевы.

— Китка, — юноша поднимает голову. Глаза у него глубокие, кроткие, с пушистыми ресницами, совсем как у девушки, если бы не выражение собранной решимости.

Звенит ручей, скачет резво по порожкам. Сидя на коленях, утирает княжич рукавом влагу с лица. Вьются мокрые локоны.

— Это правда, — он запинается. Учтиво ждет Китка, вода переливается бликами в его сомкнутых ладонях, — что для посвящения в младшие Стражи вы устраиваете охоту на людей?

Шум крон и кружевная вуаль теней.

— Я бы не назвал это охотой, юный господин, — плескает себе в лицо юноша, проводит ладонью по затылку. Растеклось по черной рубахе пятно. — Эти люди были преступниками, приговоренными к казни. Участием в обряде они не только избавили народ от собственной никчемности, но и послужили во благо оттачивания навыков.

Галька на дне ручья гладкая и круглая. Взгляд студёных глаз припорошен смятением.

— Смысл Стражей не в убийстве и более того не в наслаждении им, — смягчается тон, хочет донести. — Смысл Стражей в защите господской семьи. В том числе вас, юный господин.

Стрекочет лес вокруг, принимая гостей под своим сводом. Отражение в ручье: прозрачная голубизна небес и волнующаяся щебечущая зелень.

— Вас не должна пугать смерть, юный господин, — следуют за порывом ветра пушащиеся пряди, тщетно приглаживает их Китка. Пятна солнца, пятна веснушек, пятна витилиго. — Она такое же естественное состояние, как и жизнь. Все мы окажемся по ту сторону. Рано или поздно.

***

Ребёнок появляется у поместья пасмурным вечером, когда гром трубит охотничьим рогом, а молнии проводят границы, воюют меж собой, пытаясь отгрызть владения пообширней. Двое Стражей бесстрастно взирают сверху-вниз. А ребёнок, остановившись у ворот, встряхивает головой. Сальны кудрявые волосы, босы ноги, ветха одежка. И глаза на вытянутом детском лице. Огромные глаза оттенка горных лесов и терпкого тумана.

Перевернутая соломенная шляпа обнажает голодное нутро. Бива оживает в грязных ручонках. Плектр проходится по струнам, пробуя, прежде чем дать волю музыке. Открывается рот, и новый звук приходит в мир. Звонким протяжным голоском выводит слова, привлекая внимание экономки, что пересекает двор:

— Так же недолог был век

закосневших во зле и гордыне –

Снам быстротечных ночей

уподобились многие ныне.

Сколько могучих владык,

беспощадных, не ведавших страха,

Ныне ушло без следа -

горстка ветром влекомого праха![1]

— Ух, грязнуля, — ворчит кухарка, когда ребёнок шипит сердитой кошкой, ёрзая в лохани.

— Скреби-скреби. Да тщательней, — наказывает экономка. — А ты запоминай, — обращается к ребёнку, крупные слезы на его ресницах. — Будешь помогать на кухне. Пять медяков в конце месяца получишь, понял? Посмеешь ослушаться, выпорю. Посмеешь что-нибудь украсть, отрубят руки. Посмеешь оскорбить господскую семью, казнят немедля. Потому хлопот не доставляй, работай усердно, и будет тебе хорошее житье.

— А петь, — ребёнок закашливается в попытке увернуться от безжалостных рук кухарки, что скребут щеткой кожу до красноты, — мне позволяется?

Экономка хмыкает. Блёклая улыбка притаилась в уголках иссохших губ.

— Позволяется. Но только когда работа выполнена.

Сгибается бумага. Журавлик расправляет клинья алых крылышек. Взлетает с ладони, поднимаясь дугой к потолку. Жадеитовая зелень, дурман свежести, влажного дерева и сырой земли. Княжич, подперев подбородок, задумчиво провожает журавлика взглядом, пока тот не вылетает из окна, где его срубают капли.

Барабанит ливень по крыше, жемчужными потоками скатываясь по черепице. Беспечно-голубые лепестки гортензии.

Тодо срастается с неуютной тишиной, княгиня же сидит недвижно, созерцая что-то одной ей ведомое в саду. Мертва синева очей, ввалились щеки, потускнела медь волос. Невзрачные серые одеяния и отсутствие украшений завершают неприглядный облик.

— Как он? — раздается, наконец, вопрос. — Мой сын.

— С ним всё в порядке, госпожа. Он растет крепким и здоровым.

— Я тоскую, — оборванный всхлип, вздрагивают тонкие веки.

Сердоликовые четки в женской руке не греют своей яркость, кажущейся неестественной в палитре приглушенных оттенков грозы.

— Тодо, вы когда-нибудь намеревались жениться?

— Нет, госпожа, — уши Тодо чуть краснеют.

— И хорошо, — синие глаза неожиданно обжигают, вспыхнув под медными ресницами. — Из вас вышел бы плохой муж.

Нечего возразить Тодо. Нечего ответить на столь внезапную нападку. Склоняет голову набок княгиня, ядовита улыбка.

— Не обижайтесь. Возможно, время закалит глину, ведь вы ещё молоды.

— Госпожа, что вы хотите? — замкнутая мгла мужских очей укоряет.

И женщина вдруг смеется, заливисто, словно юная дева. Только ухает в груди поминальным набатом.

— Вы ведь хорошо умеете хранить чужие тайны, Тодо?

Недоуменно хмурится учитель, но выражение его лица уже всё сказало за него. Женщина устало опускает плечи, гаснет так же скоро, как загорелась. Опускается фата, уводя куда-то далеко, к детскому беззаботному смеху.