Гор

Пока мужчина ест, девушка увлеченно мешает содержимое чаши, зажатой меж бедер. Мурчит себе под нос, точно пытаясь снять странное напряжение. Оно подтачивает их обоих. Дыра, что, постепенно затягиваясь, доставляет дискомфорт. Хнычет ребёнок хозяйки за стеной, недавно отлученный от груди, которая теперь кормит лишь малыша — дитя льда и снегов.

— Ох, — не удерживается от вздоха Яль, когда Тодо сдается и, не пожелав продолжать спор, всё же приспускает с плеч одежду.

— Очень плохо? — спрашивает бесцветно.

Косточки позвонков, густая россыпь родинок словно брызги туши.

— Не так, как могло бы быть, — утешает девушка, обмакнув в чашу с отваром тряпицу. — Но как так вышло? Вы же в шляпе ходите.

Невольно дотрагивается Тодо до места под челюстью, куда приходился шнурок. Вспоминает мужчин, что работали с ним бок о бок, простых крестьян, палящее солнце и раздражающую липкость пота. Кажется, последовать чужому примеру и скинуть верхнюю часть одежд вместе с нижней рубахой было опрометчиво, пусть и принесло в тот момент несказанное облегчение.

— Хожу, — только и произносит глухо Тодо. Корить себя не хватает сил. Тяжесть век. Тряпка же порхает промакивающими движениями, усыпляя.

— Не горячо? Я постаралась остудить.

— Нет.

— Не больно?

— Всё хорошо.

— Вы знаете, что плохо врете? — он бросает осоловелый взгляд через плечо. Морщинки в уголках обсидиана. Яль же вдруг надавливает на плечо сильнее, заставляя невольно напрячься, сжаться. — И мышцы у вас закаменели, — задевает легонько край ткани, пытаясь понять, тянется ли ожог дальше по спине, и костенеет.

— Учитель Тодо, — продольные полосы. Старые, но глубокие, наверняка доставшие в миг нанесения до мяса.

Опускается палка, рассекая со свистом воздух. Требует повиновения, рявкает голос.

Возвращает край ворота на место девушка, растерянно глядя на мужской затылок, на влажные после купания пряди, собранные в нетугой пучок.

— У вас…

Поворачивает голову Тодо, непонимающе изогнув бровь.

— Вот тут, — заканчивает Яль, коснувшись пальцами сквозь ткань места ниже обнаженных плеч.

Ему нужна пара долгих секунд, чтобы вспомнить.

— Ты о шрамах?

— Да.

— В разных семьях наказывают по-разному. Особенно в воинских, — выражение обсидиана не меняется. — Потому это не стоит внимания.

Девушка неуверенно кивает. Бурчит:

— Простите, — поёжившись от неловкости, и добавляет. — На ночь лучше рубаху снимите, чтобы кожу не натирать, и покажите мне руки.

Его вдруг начинает это забавлять, болезненно и пыльно-горько. И её нарочито поучительный тон — блеклое подобие ребяческого задора, что искрился год назад, и как она присаживается рядом, и как, сдунув с лица отросшую челку, невесомо берет Тодо за тыльную сторону ладоней. Покачав головой, принимается вдумчиво обрабатывать мозоли и царапины.

— Руки ваши жалко, — признается вдруг. Линии прошлого, линии будущего. Загрубела кожа. — Они не для работы в поле.

Кряхтит во сне ребёнок. Зевает, прежде чем разлепить веки. Плетутся нити на радужке.

— Ими писать нужно иль рисовать. Красиво, как вы умеете.

А Тодо молчит в собственном виноватом удивлении. Глядит на макушку Яль, не понимая, почему она столь искренне тревожится об его руках, когда для него они перестали что-либо значить.

Страх же просыпается однажды ранним утром. Предлагает сняться с насиженного места, продолжить путь. Текут слухи, расходясь рябью даже спустя полгода с момента падения княжества Иссу, тлеют затухающими угольками и обрывками фраз:

— Таков удел забывшихся в гордыне.

— Цветам место в саду, чтоб смиряла их хозяйская рука.

— Да упокоятся грешные души, да не станут вредить живым.

— Славится наш мудрый император. Хранят его предки от бед.

Бесконечна дорога. От деревни к деревне, от городка к городку, где жители никогда не видели потомков Вестников, где всегда найдется работа. В лавке, в гостевом или чайном доме. Не пускать корни, не привыкать, а странствовать ветром. И так проходит год.

Сумерки переливаются сердоликовыми слезами на берегу реки. Снимает с пара полумесяцы теста Яль. Её шестнадцатая весна роняет вишневые слезы. Заострились скулы, ростки степенной женственности пробились в движениях.

— Я слышал от посетителей, что княжество Иссу разделили меж соседями. Старую столицу забросили, как и разрушенный храм. На побережье возведут новый, меньше прежнего, чтобы отмаливать проклятое место, — делится услышанными вестями Тодо. Поднимает на него взгляд девушка, не разобрать выражения. — Князя запрещено поминать иначе, как дурной пример своеволия, а смерть его объясняют карой, что настигнет любого, кто посмеет выступить против императора. Про княгиню и княжича двор, видно, вовсе предпочел забыть, словно их и не было.

Котловина ликориса: смерть и напутствие в выгнутых лепестках, разлука и вера в будущую встречу. Обвил руины плющ, поселились в залах деревца, свили на карнизах гнезда птицы и пробилась в коридорах трава. Жизнь способна возвратиться даже после конца. Вечен цикла ход. Рождается, чтобы умереть, и умирает во имя грядущего рождения.