Горбачев и Ельцин как лидеры

Вспоминая позднее, Ельцин с горечью писал о заседаниях Политбюро в этот период. Он критиковал Горбачева за то, что тот много говорит и мало действует, забалтывает официальные заседания Политбюро длинными речами, которые приводят (как он считал) только к полумерам. Его раздражало, что он был всего лишь кандидатом в члены Политбюро (в отличие от своего предшественника Гришина), без полноценного права голоса, в отличие от Горбачева и Лигачева, его ровесников, которые уже поднялись намного выше и быстрее и руководили сейчас всеми процедурами. Действительно, эти страницы первых мемуаров Ельцина читаются так, будто они написаны недавно избранным членом совета директоров компании, воодушевленным своим членством, но еще не знающим, что наиболее важные решения принимаются не советом, а скорее членами правления [Ельцин 1990: 107–109].

Ельцин в своих воспоминаниях об этом времени едва ли отдает должное беспрецедентному радикализму горбачевской программы демократизации. Возможно, его оттолкнул тот факт, что на январском пленуме 1987 года Горбачев согласился на заключительную резолюцию, менее радикальную в отношении внутрипартийной демократизации, чем сам Горбачев предлагал в своей вступительной речи. Возможно, он был расстроен тем, что публичная риторика Горбачева все еще оставалась несколько менее радикальной, чем его собственная. Возможно, Ельцин был настолько поглощен внутримосковскими проблемами, что не мог не думать о разрыве между решениями центрального партаппарата и реальными изменениями на местах. Или, возможно, его злила способность Лигачева келейно блокировать некоторые из его инициатив. Какова бы ни была точная причина, в 1987 году Ельцин, очевидно, колебался между выводом о том, что Горбачев недостаточно привержен делу перемен, и заключением, что тому просто не хватило смелости противостоять Лигачеву и отказаться от его тактики действий «тихой сапой». Ельцин в начале 1987 года не стремился свергнуть Горбачева; он скорее хотел привести его в чувство. Он хотел, чтобы Горбачев стал столь же смелым, как и он сам, публично бросил вызов закосневшим органам партии и государства на всех уровнях. Он пытался добиться того, чтобы Горбачев действовал с большей решительностью и смелостью.

Однако на фоне общего разочарования Ельцин пришел к выводу, что его руководство московской партийной организацией – безнадежное дело. Он почувствовал себя изолированным внутри Политбюро [Батурин и др. 2001: 48] и решил уйти в отставку. Когда Горбачев ее не принял и уклонился от дальнейшего обсуждения этого вопроса, разочарование Ельцина усилилось.

Незадолго до завершения заседания ЦК, созванного 21 октября 1987 года для обсуждения предложенного Горбачевым наброска его важной юбилейной речи, Ельцин поддался порыву и попросил слова. Он не шел на заседание с таким намерением, и у него с собой на всякий случай было только несколько заметок, но когда заседание подходило к концу, этот вечный искатель приключений (см. главу вторую) не смог устоять перед искушением. Он выступил со сбивчивыми, но резкими нападками, говоря о медленных темпах перестройки, обструкционистском поведении Лигачева и центрального партаппарата, а также о том, что Горбачев, руководя всем процессом, якобы колеблется, предается самоуспокоению. Он вновь стал критиковать партийные привилегии и предупреждал о том, что политическая стабильность окажется под угрозой, если ситуация не улучшится. Он полагал, что перестройка не просто недостаточно радикальна и масштабна; существует угроза нового погружения страны в застой. Он вновь заявил о своем намерении покинуть Политбюро[165].

Более серьезным вызовом для руководства было бы разве что выступление перед широкой публикой. Как бы то ни было, этот вызов был достаточно резок не только из-за того, что было сказано, но и потому, где и когда это было сказано. Ельцин осуждал Политбюро перед «партийной общественностью», 300 с лишним членами ЦК, которым Политбюро было формально (но не фактически) подотчетно[166]. Вызов был брошен не только критикуемым партийным руководителям, но и Политбюро как институту. Это было нарушением институциональной дисциплины, поскольку коллективное руководство не обсуждало этот вопрос заранее на закрытом заседании и не одобряло его для обсуждения перед более широкой публикой. Это было несанкционированной попыткой принудительно вывести арену и язык допустимой критики далеко за пределы, уже санкционированные Горбачевым. Это был настоящий «выход из-под контроля» в институциональном контексте ленинизма. Только прямое обращение к массам было бы недопустимо в еще большей степени.