Горбачев и Ельцин как лидеры

В спорах того времени он занимал центристскую (то есть умеренную) позицию. Он утверждал, в отличие от крайних националистов и имперских реваншистов[221], что права соотечественников должны отстаиваться «законными» и «политическими» средствами[222]. В своей риторике он исключал использование военной силы и заявлял о своем желании, чтобы русские в ближнем зарубежье оставались на месте, а не эмигрировали обратно в Россию[223]. Он рассматривал вопрос об их политических правах в этих странах как вопрос, который должен быть предметом обсуждения на международных переговорах и закрепления в межгосударственных договорах[224]. Он призывал западные правительства и международные организации присоединиться к защите этих якобы оказавшихся в трудном положении и преследуемых групп населения, обосновывая это международными конвенциями по правам человека[225].

Безусловно, в самом кабинете Ельцина имелись противоположные мнения. Министр обороны Грачев время от времени делал язвительные заявления, которые подчеркивали умеренность замечаний Ельцина или противоречили им[226]. Более того, реальная политика Москвы в ближнем зарубежье порой основывалась на угрозах применения силы или материальном принуждении[227]. Сам Ельцин колебался между определением этих групп в ближнем зарубежье, основанным на этнической принадлежности, и таким определением, которое также включало бы многие миллионы нерусских («русскоязычное население»)[228].

Таким образом, сохранялись противоречия между распространением Ельциным предполагаемых прав на защиту со стороны России на этнических русских и русскоязычных жителей ближнего зарубежья с его одновременным убеждением в том, что внутри России гражданство следует определять исходя из территориальных, а не этнических критериев. Это противоречие отражало интеллектуальные и политические дилеммы формирования не основанной на этнической принадлежности стратегии построения нации в постимперском контексте ее рассеянного состояния и конкурирующих стратегий ее построения. Возможно, это была наилучшая смесь несовместимых предпосылок, которую только мог бы надеяться придумать любой либеральный политик того времени. Но Ельцин, двигаясь вперед, обещал уравновесить и устранить это противоречие.

Построение нового экономического порядка

Одна из наиболее неотложных задач, с которыми Ельцин столкнулся осенью 1991 года, состояла в том, чтобы определиться со стратегией спасения тонущей российской экономики. Он побеседовал с несколькими экономистами и людьми, связанными с экономической деятельностью, ища их совета и оценивая их пригодность к занятию должностей в администрации. Он остановился на малоизвестном экономисте по имени Егор Гайдар, который убедил его в том, что без сильного лекарства российская экономика рухнет. Гайдар предлагал предотвратить этот коллапс с помощью стратегии быстрой трансформации, которую в Латинской Америке и Польше назвали шоковой терапией. Он планировал положить конец контролю цен, сбалансировать государственный бюджет за счет резкого сокращения субсидий промышленности и сельскому хозяйству и демонополизировать экономику за счет быстрой приватизации государственных активов. Результатом, как он утверждал, будет экономическая стабилизация, введение конкурентной рыночной экономики и, в конечном итоге, производство в больших количествах таких товаров, которые потребители действительно захотят покупать. Так обстояло дело в теории[229].

Ельцин этому поверил, вероятно, по причинам как личного, так и политического характера. Он был свидетелем экономического развала, имевшего место в стране на тот момент, но ему также импонировала революционная стратегия построения в России нового экономического порядка. Шоковая терапия обещала быстрые результаты на макроэкономическом уровне, без прокрастинации и компромиссов, которые он критиковал в политике Горбачева[230]. Она напоминала о кампанейщине, командном стиле и «борьбе» – общих чертах сталинской и постсталинской административной культуры, в которой был воспитан Ельцин и которая была характерна для стиля его руководства в Свердловске и Москве. Как отмечает Федоров, она заполнила когнитивный вакуум, образовавшийся в результате исчезновения всякой уверенности в прежней идеологии, а также апеллировала к менталитету агитаторов: она была проста, имела четко сформулированные принципы и требовала решительности и политической твердости для реализации [Федоров 1995: 27, 28, 55][231].