Горби-дрим

– Но если вы наследники Сталина, а Сталин был абсолютным монархом, то вы плохие наследники – привели партию к тому, что все зависело от кучи случайностей. Не понимаю. Сталин из-за вас проиграл.

– А ты можешь понять, проиграл кто-нибудь или выиграл, если не знаешь, чего он хотел, какая у него была цель? Я считаю, что задание Сталина я выполнил и, значит, Сталин победил. Почему выполнил именно так, а не иначе? А я до сих пор не вижу более правильного способа ликвидации большевизма, чем тот, который выбрал Сталин.

– Хорошо, но что получилось в итоге – это вам нравится? Вот та Россия, которая есть теперь. С Путиным, Стасом Михайловым и патриархом Кириллом.

– Не нравится. Но это уже не мое дело. Вы получили то, что я вам оставил, вы распорядились этим, как захотели. Путин – это не страшно, Сталин же говорил, что диктатура неизбежна на каком-то этапе. И надеюсь, ты понимаешь, что это диктатура не Путина, а все-таки Ельцина?

– Да, понимаю, но это вы же Ельцина привели, то есть вы и виноваты.

– Виноват, конечно. Но это был такой жестокий выбор: или диктатор, или черт знает что с массовыми казнями и ядерной бомбой.

– Но вы же говорили, что преемником мог стать и Лигачев. Почему не стал?

Он загрустил. Лигачев – хороший мужик, они до сих пор иногда видятся. Лигачева он даже да, хотел видеть своим преемником, за два года совместной работы в ЦК они очень подружились, и в дни прощания с Черненко он решил поговорить с Юрием Кузьмичом (Лигачев почему-то предпочитал, чтобы друзья называли его не кулацким именем, а именно этим, партийным, которое он сам себе придумал еще в войну в Томске) «по душам», то есть посвятить его в меченосцы – тогда ему еще казалось правильным, чтобы преемник знал, зачем он нужен и что от него требуется.

XXXV

Разговаривали у Лигачева на даче, рано утром, оба в пальто, сидели у самовара на заснеженной веранде. Лигачев мрачно слушал, молчал, а когда услышал, что лет через шесть не станет ни Коммунистической партии Советского Союза, ни самого Советского Союза, как будто проснулся и серьезно спросил:

– А пораньше никак? Больно уж не терпится.

Его отец, Кузьма Никодимович Лигачев, весной тридцать девятого вернулся из Новосибирска – его, раскулаченного, продержали год в тюрьме за контрреволюционную агитацию и отпустили по бериевской квоте. Вернулся к семье в Чулым без зубов и без правой кисти (раздробили во время пытки, потом ампутировали). Обнял Егора, сказал: «Пойдешь в Красную Армию – прокляну». Комсомолец, но все-таки в большей степени сын, Егор подумал, что отец расскажет ему про какое-нибудь романтическое антисоветское подполье в тайге, которое только и ждет, когда к нему примкнет Егор; ему выдадут полушубок и обрез, и он будет морозными ночами стрелять в коммунистов, выводить их раздетыми из теплых спален и ставить к стенке. О чем-то таком Егор мечтал с детства, но отец был безжалостен к его мечте – нет никакого подполья и никаких полушубков, есть только проклятая партия большевиков и ее верная молодая гвардия ленинско-сталинский комсомол. Вот и иди, сына, по комсомольской линии, карабкайся вверх по этой чертовой лестнице, ты смышленый, у тебя получится. Пролезай в Москву, стань лучшим, и когда окажешься на самой вершине – там уже действуй по обстановке, я в тебя верю. Егор сначала не понял, но уже через год, сидя освобожденным секретарем в нетопленой райкомовской избе, подумал – а ведь и в самом деле, это же лучше, чем по тайге бегать. Добраться до Кремля и отвинтить там самую главную гаечку.

Как он ликовал, когда Андропов вызвал его работать в ЦК. Шел по кремлевскому коридору, втягивал ноздрями затхлый капээсэсовский воздух – пора, пора. Но что именно пора, не понимал – каждый четверг в ореховой комнате собирались престарелые вожди, бормотали что-то, сопели, вздыхали – и как на них такая странища держится? Ночами подолгу засыпал, все не мог придумать, что делать. А тут, оказалось, все уже придумано за него, и он, глядя преданно в глаза своему спасителю, клялся теперь, что исполнит все, что тот ему поручит.

– И чем преданнее он на меня смотрел, тем отчетливее я понимал, что как помощник мне он, конечно, пригодится, а как преемник – нет уж, это будет шило на мыло. Надо искать другого. Ельцин еще ничего не знал, но именно тогда, в марте восемьдесят пятого, все в его судьбе решилось.

С Лигачевым он разговаривал уже в ранге председателя комиссии по похоронам Черненко – регентская должность, которая на завтрашнем пленуме ЦК конвертируется в пост генерального секретаря, это заведенный еще Сталиным партийный закон, и можно было уже немного расслабиться.

XXXVI