Горби-дрим

Год прошел в понятных для молодого генерального секретаря хлопотах. Вызвал в Москву Ельцина, познакомились – понравился, чем-то на Сталина даже похож, если бы Сталин был с Урала. Начал понемногу наводить кадровый порядок в политбюро; первым отправил на пенсию Романова – в шестьдесят два года на пенсию, это при восьмидесятилетнем-то Тихонове. Но в сентябре пришла очередь и Тихонова, премьером назначил, как и хотел, Рыжкова. Оставался Гришин, но не хотелось, чтобы отставки выглядели массовыми, поэтому отложил Гришина на «после Женевы» – в Женеву летал знакомиться с Рейганом, американским президентом, который, как и мечтал Громыко много лет назад, объявил большевизму крестовый поход и вообще производил впечатление настоящего ковбоя из фильмов, которые показывал ему Суслов.

Запертые на дачах в Архангельском референты писали тем временем новую программу партии – согласно предыдущей программе, страна уже шесть лет жила в коммунизме, и преподаватели научного коммунизма жаловались в ЦК, что им все труднее отвечать на каверзные вопросы студентов, кроме которых партийную программу, конечно, никто давно не читал, но все равно было как-то неловко.

Еще удивил Громыко – оказалось, он всегда хотел быть председателем президиума верховного совета, номинальным президентом СССР. Немного покоробило, что раньше он об этом никогда не говорил, но если хочет – ладно уж, хоть и неприятно немного. Но второй сюрприз был неприятнее – своего преемника для мидовской должности Громыко представил ему сам, просто привел и сказал, что он будет министром, и что с ним можно быть откровенным, потому что он все знает и про Сталина, и про Суслова – Громыко ему все рассказал, принял в наркомат. С этим седым грузином они даже были знакомы, Шеварднадзе (так звали грузина) с начала семидесятых был первым секретарем в Тбилиси, соседями были. Между прочим, уговаривая Шеварднадзе переехать в Москву, Громыко просил его не волноваться и пообещал, что когда Грузия станет отдельным государством, он в нее вернется уже как президент. Генеральный секретарь сказал новому министру, что он очень рад поработать вместе с ним, и, не переставая улыбаться, попросил подождать в приемной – «у нас с Андреем Андреевичем личный разговор». Когда Шеварднадзе вышел, в Громыко полетела папка с новыми главами партийной программы.

– Андрей Андреевич, вы себе что позволяете? Хотел бы вам напомнить, что соправления вам никто не обещал, и если у вас по этому поводу какое-то другое мнение, то делиться вы им будете с вашими мидовскими предшественниками, вы меня поняли?

Как обидеть Громыко, он за годы знакомства узнал давно. О своих предшественниках, Молотове и Шепилове, Громыко заботился много лет. Шепилова устраивал на престижную (и, что важно – незаметную, Брежнев его не любил) работу, Молотову посылал деньги, а год назад даже уговорил Черненко вернуть Молотову отобранный Хрущевым партбилет. Судьба этих двух изгнанников, особенно Молотова, не давала Громыко покоя, пугала его, и слова генерального секретаря своей цели достигли.

– Я неправ и прошу прощения, – выдохнул он. – Обещаю, что больше такого не будет. Разрешите идти? – но генеральный секретарь уже успокоился, сам собрал с пола листки будущей партийной программы (подумал – если перепутаю страницы, то примут в таком виде, и никто ничего не заметит) и сам высунулся в приемную – Шеварднадзе сидел на диванчике и листал журнал «Советский Союз» на французском языке, вживаясь, очевидно, в роль дипломата – никаких языков кроме грузинского и немного (именно немного, и он очень этого стеснялся и всегда был очень немногословен и неприветлив) русского новый министр иностранных дел СССР не знал.

XXXIX

После случая с Шеварднадзе Громыко не решился посвящать в меченосцы еще одного своего выдвиженца – Яковлева, бывшего посла в Канаде и человека до такой степени подозрительного, что генеральный секретарь старался с ним лишний раз не здороваться, что, впрочем, не мешало Яковлеву рассказывать всей Москве по секрету, что именно он отвечает в ЦК за всю «идеологическую сферу», и если кто-то хочет добиться успеха в стремительно меняющейся обстановке – то это к нему, к Яковлеву.