Гордое сердце

«Мэри меня ненавидит, — думала она. — Я не знаю, почему, но она ненавидит меня из-за того, что я такая. Она не любит меня из-за того, что я умею».

На мгновение Сюзан остановилась и задумалась. Однажды ночью Марк сказал ей, что в ней есть что-то, что ее от него отдаляет. И тогда она подавила свою личность и посвятила себя Марку.

«Я так рада, что тогда приняла правильное решение», — подумала она растроганно. И снова взялась за работу.

Сознание того, что Мэри ее не любит, ни в коей мере не раздражало Сюзан. Она была во власти ярости, и ярость залечивала ей раны, потому что благодаря ей она забывала обо всем. Она работала в два раза быстрее и лучше, чем до этого. А когда в четыре часа она легла спать, то мгновенно заснула и спала крепко, без снов и без мук.

Утром в Сочельник Мэри наблюдала холодными, темными глазами, как Джон сражается своим новым ножиком. Она сидела и даже не улыбнулась, когда Марсия раздела новую куклу, отбросила ее и начала открывать один сверток за другим. Казалось, что Мэри вообще не видит детей. Весь Сочельник она не обращала на них никакого внимания, словно не имела отношения к своему родному дому. В душе она мучительно высмеивала рождественскую елку и старые отцовские шутки за индюшкой и горячим сливовым пудингом. Сюзан испытующе наблюдала за ней и благодаря этому прожила день без отчаяния, которого она так боялась.

Но она ей ничего не сказала. Она хорошо помнила маленькую Мэри — бледного, смуглого и упрямого ребенка. И когда отец в сторонке проворчал: «Кажется, Мэри заболела несчастной любовью. Она всего лишь старается казаться взрослой», — Сюзан рассмеялась.

Серьезное лицо Мэри все еще было детским. Когда она неожиданно оглянулась через напряженное плечо, профиль ее был совершенно детским.

Через день после Рождества Сюзан сидела за роялем и услышала, как кто-то бешенно звонит. Джейн побежала к дверям посмотреть. Сюзан слышала, как она сдержанно говорит: «Пожалуйста, разденьтесь здесь, сэр». В этот момент Джейн на цыпочках вошла в комнату и взволнованно прошептала:

— Это тот молодой парень, который ездил к нам на коне в старый домик, но что он себе воображает, раз спокойно обрывает звонок. Я не знаю, как у него хватило наглости это сделать.

Она держала в руке старомодную, круглую латунную ручку.

Из вестибюля послышался голос Майкла:

— Сюзан, вы где? Простите мне мою грубость.

Она вышла в вестибюль. Там он стоял в коричневой шубе; Майкл стал большим и совсем другим. Но когда он сбросил шубу, то оказался стройным, хотя и вырос всего на несколько дюймов.

— Мы сюда приехали только на Рождество, — объяснил он. У него было красивое, милое лицо. Он наклонился и поцеловал Сюзан в щеку. — Позвольте мне минутку обогреться у вашего камина. И рассказывайте, как у вас дела — только не рассказывайте мне ничего печального, я уже знаю обо всем. Скажите мне, над чем вы сейчас работаете.

Майкл подтащил для себя к камину голубое кресло. Говорил он с едва заметным акцентом. Его не было так долго, что теперь трудно было определить, где у него, собственно, родина. Но в его присутствии комната, однако, сделалась теплой, светлой и веселой. Сюзан нагнулась, чтобы положить в огонь новое полено, но прежде чем она дотянулась до дров, оно было уже в руках у Майкла, и он разравнивал раскаленные уголья щипцами, орудуя ими быстро и ловко.

Из него лучилась жизнь, он был живой и молодой, все вокруг него кипело подлинностью: комната, дом, детские голоса, доносящиеся с лестницы, вьющееся пламя, свет лампы, опущенные шторы. Все, о чем он говорил, становилось действительностью.

— Я тут в Париже встретился с Дэвидом, — рассказывал он, и Париж заблистал перед глазами Сюзан, словно знакомое место. — Он ждет, что вы когда-нибудь приедете.

Она улыбнулась, но не ответила. Ей вообще не приходило в голову, что она могла бы покинуть дом, в котором жила с Марком. Но Майкл внес в комнату весь мир своим спокойным голосом, которым говорил обо всем с абсолютной естественностью. Майкл, собственно говоря, с Марком никогда не встречался.

— Когда у меня было свободное время, я ездил в Стамбул. А прошлой зимой я был в Индии, писал Гималаи. Я хотел создать на холсте горы — не Альпы, там теперь повсюду ползают толпы людей, — но снежные пространства, куда еще не ступала нога человека… Вы знаете, что я имею в виду. В Гималаях есть горные массивы, Сюзан, которые просто к себе никого не подпускают. Когда начинаешь взбираться на них, возникает впечатление, что они поднимают вершины все выше и выше.

Она сидела, согнувшись, и слушала. Давно уже с ней никто как следует не разговаривал. Он же расстилал перед ней целый мир, в то время как она уже забыла, что вообще существуют какие-то другие страны, люди и привязанности.