Гордость

Снимки разошлись по всей школе.

Поэтому она сейчас у бабушки.

Он ей испортил репутацию

Только никому не говори

Не хочу чтобы об этом знали

Я отрываюсь от телефона и смотрю на Дария, взгляды наши встречаются. Пытаюсь осмыслить то, что узнала про Уоррена, парня, который сидит со мной рядом. Он мне и в другом соврал? Из-за этого его едва не исключили? Не могу поверить. А потом думаю про Джорджию. Она обалденно славная. Разосланные фотографии – такого с ходу не выдумаешь. Желудок съеживается. Если бы такое случилось с одной из моих сестер… Мне даже до конца не додумать. Я бы на месте Дария Уоррена тоже терпеть не могла.

Он опять печатает. На экране мигают три точки.

Зури? – пишет он.

Я замираю.

Никому не скажу, – отвечаю я.

– Эй, Зури? Что. С. Тобой. Такое? – спрашивает Уоррен.

Я поворачиваюсь к нему, но мне трудно смотреть ему в лицо. Кровь кипит.

– Это правда? – спрашиваю я в упор. Гляжу на него, прищурившись.

– Зури, да что правда? Что вообще за жесть?

– То, что ты сделал с сестрой Дария.

– Блин, так вот он что тебе раззвонил? Слушай, я все могу объяснить.

Я встаю, хожу взад-вперед, голова так и гудит.

– Ты мне объясни одно: каким нужно быть подлюкой, чтобы фотографировать пятнадцатилетку? Ты вообще больной, Уоррен?

– А, вот оно как, да?

Он тоже поднимается. Стоит на ступеньку выше, нависает надо мной. Но меня так просто не запугаешь.

– Вали ты отсюда на хрен, Уоррен!

Он бросает на меня злобный взгляд, но подчиняется. За ним захлопывается калитка, он идет по улице, не оглядываясь. Из меня точно выкачали весь воздух, а сердце двинулось вспять. За одну минуту я от теплых чувств к Уоррену перешла к громким проклятиям.

Поднимаю глаза – Дарий все стоит у окна. Кивает мне, один раз. Закусив губу, я киваю в ответ. Дарий отходит от окна. Я опускаюсь на ступеньку, прячу лицо в ладонях.

– Что с тобой? – окликает меня сверху Дженайя.

Сестры смотрят вниз из окна спальни. У Мадрины отдернута занавеска. Похоже, весь квартал вытаращился на меня, Уоррена и Дария.

В этот-то миг я и понимаю окончательно, что после приезда в наш квартал двух этих парней изменилось все.

Глава двадцать первая

Я дохожу до двери Мадрины – она слегка приоткрыта. Вижу разноцветные стены, увешанные всякими яркими вещицами: репродукции Пикассо, африканские маски, карибские поделки и даже картинки, которые мы с сестрами намалевали в младших классах, – они висят в рамочках рядом с другими разномастными украшениями квартиры Мадрины. Именно Мадрина первой подарила мне тетрадку для записи стихов, именно она научила писать обо всем, что вижу.

– Мадрина! – зову я, и эхо отскакивает от стен. Мне нужно поговорить с Мадриной про этого парня. Про поцелуй. Про фотографии. Про что-то странное – толком не описать, – что плавает у меня внутри.

Осматриваю кухню, ванную, наконец слышу слабый голос, долетающий из-под закрытой двери в спальню. Сперва стучу. Потом вхожу и обнаруживаю, что Мадрина в постели.

– Мадрина, ты заболела? – спрашиваю я.

Я очень редко захожу к ней в спальню, потому что отродясь еще не видела, чтобы Мадрина в середине дня валялась в постели.

Бугор под одеялом смещается, она что-то бормочет.

– Мадрина? – Я медленно приближаюсь к кровати.

Она откидывает одеяло, и я впервые в жизни вижу мою Мадрину ненакрашенной. Она смуглее обычного, лицо кажется меньше. Морщины на лбу точно океанские волны, глаза глубокие, пронзительные, а тонкие губы растягиваются при виде меня в слабую улыбку.

– Зури? Como ‘tas?[24] – спрашивает она. Голос прежний: глубокий, раскатистый, вот только доносится из какой-то тесноты.

– Почему ты в постели?

– А потому что отдыхаю, – отвечает она и поворачивается на бок ко мне лицом.

– Не пугай меня, Мадрина. Говори правду. Что случилось?

Я присаживаюсь у кровати на корточки, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Любишь же ты командовать. Сильнее всех сестер, – отвечает она с улыбкой.

– От тебя научилась, Мадрина. Где Колин?

Я беру ее за руку, сжимаю. Рука прохладная, гладкая, сухая.

Она в ответ сжимает мою ладонь.

– Зури. А ты еще и упертая. Окружила себя стенами – будто заперла сердце в какой-то комнате.

Я отстраняюсь.

– Тебе принести воды? Ты что-нибудь ела?

Я так за нее тревожусь, что мне уже не до рассказов про историю с Дарием в Вашингтоне.

Она начинает выбираться из-под одеяла. На ней цветистый халат, и я впервые замечаю, как сильно она похудела. Да, остались выпуклости, осталась мягкость, но не такая, как прежде. Никогда раньше не думала, что она настолько хрупкая. Она запускает руку в лифчик, достает пятьдесят долларов, подает мне.

– Сдачи не надо, – произносит она, поднимается со стула.

Я беру деньги без вопросов. И ответов тоже не слышу. Слежу за ней долгую минуту – она пытается налить кипятка из электрического чайника на тумбочке у кровати в кружку. Рука дрожит, как еще не дрожала. Я тут же кидаюсь на помощь, но она меня отгоняет.