Гордый наш язык…

Из французского языка пришли в городскую речь papa да maman, много бытовых разговоров записано в XIX веке, особенно в светском обществе, именно так и передают в них эти слова. В тех же домах, где предпочитали говорить по-русски, писали просто: папа да мама, однако слова не склоняли, говорили от папа́, к папа́, о папа́. А в простых семьях сохранялось русское слово, которое и склонялось. «Только слышалось по временам — па́па, ма́ма», — вспоминал Л. Ф. Пантелеев. По мнению молодежи 60-х годов XIX века, дети должны были называть родителей по именам. Мама, мамочка, мамуля решительно изгонялись, но, вспоминала Е. Н. Водовозова, «скоро многим матерям пришлось сознаться, что они не в состоянии подавить желание слышать заманчивое для слуха женщины слово мама!» Свидетельство — вместе с другими — поучительное: во все времена попытка сменить обращение идет от молодежи, решительной и безапелляционной в суждениях.

Впоследствии русское и французское слова сошлись, так что манерность французского произношения, осознаваемая изначально, изжита. Русские классики со второй половины XIX века дают только русскую форму папа да мама, следовательно, именно она и является для нас образцовой. Исчезли (к сожалению!) уменьшительные и уважительные народные формы с суффиксами.

За полвека русской жизни, с 1840-х до 1890-х годов, в смене слов запечатлелась история отношений между детьми и отцами. Н. В. Шелгунов выразил ее четкой формулой: «Вообще недоразумения между отцами и детьми разрешались в шестидесятых годах легко, и прежняя форма семейного управления уступила сама собой свое место новой форме, основанной на большем равенстве и свободе. Когда я был маленьким, нас учили говорить: папенька, маменька и вы, потом стали говорить: папа, мама и тоже вы; в шестидесятых годах резкая реакция ниспровергла эти мягкие формы, и сами отцы учили детей говорить: отец, мать, ты. Теперь говорят: папа, мама и тоже ты. Вот простая и наглядная история вопроса об отцах и детях за шестьдесят лет».

С начала XIX века предпочтение той или иной формы обращения к родителям также изменялось: был и отец, был и старик, — все это было. Но пахан — это уже оскорбительно. Воровской жаргон более сотни лет называет паханом главаря шайки. Не к лицу молодому человеку такое слово из разнузданной речи воровского притона, но уж совсем непонятно, когда его печатают, как бы смакуя, молодежные журналы…

Что же касается ма и па — это дальнейшее сокращение «интернациональных» детских слов папа и мама; на западный образец молодежь сокращает форму привычного обращения к родителям. Осуждать? Однозначно ответить трудно. Однако началось это давно. Папенька — папаня — папа — па! Есть в этом па нечто инфантильное, жалобное, капризное. Стоит ли поощрять?

«Извиняюсь!»

В повести И. Мясницкого 1904 года:

— Виноват-с… вообще пардон-с, мон онкль-с! это я от икстазу-с… а сейчас они полный грансиньор-с!

Для сравнения сразу и вторая цитата — из книги В. Катаева:

— Извиняюсь, вас тут не сидело!

Речь купчиков начала века и речь тех же купчиков через двадцать лет, в годы нэпа. Французское как образец и стандарт вкуса после революции сменилось своим, доморощенным, но по-прежнему в соответствии с мировыми стандартами дурного вкуса: красиво и элегантно…

Извиняюсь… Кажется, нет никаких причин для беспокойства. Обычное русское слово, которое и классики употребляли. Но именно такая «похожесть» и устрашает: у мещанина все похоже на настоящее, все как у людей, но тем не менее — не русское.

Похожесть заключается в том, что возвратный глагол извиниться действительно употребляется в литературной речи, в том числе и у классиков, — но только не в значении первого лица. Когда-то этот глагол значил получить прощение. Но как можно оправдать самого себя или у самого себя получать прощение? Профессор говорил рабфаковцу 30-х годов: «Но, простите за педантизм, говорить извиняюсь нескромно. Этим вы как бы извиняете сами себя. Надо говорить извините» (Е. Евтушенко. Ягодные места).

Хорошо известно, откуда пришло это словечко. Родилось оно в среде обрусевших иностранцев и московских купцов, но скоро распространилось. «Пусть подобные несуразные искажения речи не идут далее обихода и моды трамвайных кондукторш и прилавка», — писали столичные газеты в начале века. Заметим: прилавка… Газеты опасались, что словечко пойдет гулять по гостиным. А между тем опасение было запоздалым. В те же дни чеховский дядя Ваня спокойно говорит: «Извиняюсь!» Некоторые литераторы уже тогда выражали сомнение, чтобы, «сын тайного советника и сенатора и сам культурный человек», Иван Петрович Войницкий говорил таким образом: «скорее всего, это неразборчивость самого Чехова, в языке которого многое осталось от простонародья».