Горячий аккорд (сборник)

Переезжают за полночь соседи,
навеки покидая старый дом.
И старый дом,
как будто в час последний,
дубовой дверью хлопает с трудом.

Глядит окно,

покрывшись сонным мраком,
и люстра в поседевшем хрустале.
И уезжают люди виновато
навстречу новой жизни
и земле.

С соседями не стану я прощаться:

увозят память, прошлое кляня…
И начинает дом меня бояться.
Дом начинает слушаться меня.

Фургон отъехал…

Собирают вещи
ещё с помойки нищие в ночи.
И смотрит вдаль почти по-человечьи
чердак-труба – остаток от печи.

А там, вдали, виднеется иное.

(И слава богу, что не сносят дом.)
К нему машины гордою стеною
спешат-гремят, мигают за окном.

И новые уже владельцы просят

Рабочих старый дом пообновить…
Мешки с цементом, вёдра с краской вносят…
И дом опять предполагает жить.

Как жаль: дома и люди так не схожи.

(С полсотни лет – а с чистого листа.)
И прежние не смогут люди тоже
жить там, где поселилась пустота.

С соседями не стану я прощаться,

но каюсь, что питаю зависть к ним,
что так легко умеют расставаться
с неповторимым прожитым своим!

Белая Холунь

Мой светлый город, Белая Холунь,
отчаянное, детское житьё,
я возвращусь в твою земную лунь,
как в лучшее на свете бытиё.

По берегам твоим шуршанье трав

меня наполнит светом и теплом.
И, бесконечной нежностью объяв,
твой старый сквер напомнит о былом.

Вот школьный сторож – тихий и седой,

вот вдоль тропики белые грибы,
а вот и мы, летящие гурьбой,
своей судьбы и юности рабы.

Мы знали всё – и нищету, и боль,

и интернатских спален забытьё,
но, оттого что мы неслись гурьбой,
нас не смущало скудное житьё.

И оттого что так, рука с рукой,

плечо с плечом, могли хоть век идти,
нам эта синь казалась дорогой
и все казались добрыми пути.

…И стук колёс, и скрипнувшая дверь –

всё наполнялось тайной бытия.
А что у нас подобного теперь?..
Такого нет… Есть только ты – и я.

Моя пустая, Белая Холунь –

заросший сквер и травы у реки, –
но, видит Бог, твоя земная лунь
мне светит,
    словно в небе
        огоньки.

Пращур

«На станции…»

На станции,
где свет давно погас,
где поезда
и лошади не ходят,
дом пращура ещё встречает нас,
глазницами в ночи пустынной водит.

Он был вокзалом, детским садом был,

а раньше – в допотопную эпоху –
в нём пращур мой винца попить любил,
а за винцом и каялся, и охал.

В чём каялся?.. Теперь уж не поймём.

О совести его давно забыли,
а вот что дом построили при нём,
что табуны рысцов и русских[2] были,

то помнят все из рода моего

и каждый год печально приглашают:
«Поедем, дескать, навестим его,
пока о нём ещё в округе
    знают».

«Так велика же память у сельчан?..»