Горячка

С течением времени я постепенно привык к отсутствию у нее аппетита, к постепенному снижению энергии. Только сейчас она уже вообще не ела и худела в пугающем меня темпе. Я глядел на нее, лежащую со все еще открытыми, но уставленными куда-то вдаль лишенными блеска глазами, с заострившимися чертами лица, кожа на котором натянулась. Сейчас она напоминала мне голодающих азиатских девочек — худющих и лишенных какой-либо надежды.

А потом у нее началась сонливость. Малышка даже и не шевелилась, весь день лежа с закрытыми глазами и только дыша: утром, когда я уходил; во время многочисленных моих визитов днем, вечером, ночью — все время она была погружена в какое-то неестественное состояние, которое меня ужасно пугало.

— Малышка? Малышка?! Проснись!

Мне приходилось долго ее шебуршить, чтобы происходила хоть какая-нибудь реакция. Она поднимала веки, пыталась улыбнуться, но ей уже не хватало сил, после чего она снова погружалась в летаргию.

Я прослушал ее всю, пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение или указание, касающееся этой болезни, что позволило бы мне понять, что же следовало бы сделать. Я ощупывал Малышку, обследовал каждый сантиметр ее тела. Искал какое-нибудь скрытое кровоизлияние, пытался обнаружить на коже след от укола шипа или укуса насекомого, которые могли бы вызвать эту ее сонливость.

Ничего не было. Если не считать постоянного сна и чудовищной худобы, девочка была совершенно здорова. Даже рана на ее предплечье, маленькие крючочки с которой выпали с ходом времени, прекрасно зажила и не могла иметь с этим ее состоянием ничего общего. Дыхание Малышки было спокойным, точно так же, как и выражение ее лица. Я не видел никаких следов страданий, любого, даже малейшего недомогания.

Ну что же с ней могло случиться? Я воспроизводил в мыслях все, что мы делали вместе, анализировал воспоминания, пытаясь понять: когда и что с ней могло приключиться. Одно было точно, а именно, что ее припадки плохого настроения, ее странное поведение, которые я, словно кретин, принял за оскорбления или мелкие нападки, были первыми признаками ухудшения состояния. Эта чудовищная болезнь тлела в ней уже издавна. А мог ли стать причиной болезни психический шок? Я пытался спровоцировать хоть какую-то реакцию своим неожиданным криком:

— Да проснешься ли ты, черт подери!

В конце концов, я даже начал бить ее по щекам, держа за руку, медленными и замашистыми движениями, единственным результатом которых было то, что она застонала с полуоткрытыми глазами:

— Больно. Больно… Элияс…

Ну какой же я придурок! Я тут же пожалел о глупости собственного поведения, меня охватили угрызения совести при виде красных пятен на щеках Малышки, на лице, опять погружающемся в сон. Происходило нечто чертовски серьезное. Сама Малышка по своей природе была девицей нервной и резкой. Если бы что-то у нее внутри не было нарушено, она отреагировала бы совершенно иначе. Но что это? Что?

Так я грыз себя подобным образом, и между очередными посещениями своей спящей красавицы яростно набрасывался на инструменты и изо всех сил долбил ствол дерева, поднимая целое облако стружек, в голове же прямо клубилось от вопросов и гнетущих сомнений. Если этих двоих невозможно оздоровить, тогда, по крайней мере, пусть будет хоть какой-то прогресс в строительстве лодки — хотя бы затем, чтобы имелась какая-то иллюзия, что мы чего-нибудь да делаем.

Дождь продолжал лить. Все это продолжалось уже несколько недель. У Монтаня не было ни малейших признаков улучшения, а Пауло чувствовал все большую и большую усталость.

Как-то вечером, когда я долбил ствол сильными ударами «долота», сражаясь с охватывающей меня печалью, он сказал, очень даже спокойно:

— А теперь моя очередь.

Я резко поднял голову, оттирая со лба пот.

— Чего?

— Пришла и моя очередь. Знаю, что пора самая неподходящая, но тут я ничего сделать не могу. Просто ее чувствую. Она здесь. Я прекрасно ее знаю…

Он наполнил свою небольшую тыкву «виски», как сам называл свой шмурдяк, и выпил долгими глотками. Его глаза почти закрывались, заслоненные двумя громадными мешками, образованными вечной усталостью. На лбу у него выступили громадные капли пота; они упали Старику на грудь, продираясь сквозь заросли волос. Он тяжело дышал, а плечи его опали…

Это просто невозможно! Я бросил инструмент и уселся, спрятав лицо в ладонях. Теперь я снова был в дерьме по самые уши. Ну за что судьба издевалась надо мной уже столько месяцев? Очередная ситуация, перерождающаяся в кошмар. Я должен был остаться один, в этом форте, в струях дождя, из-за которого все здесь гнило. И надо же, именно Пауло, сам больной, должен был меня утешать! Ирония судьбы!

— Не беспокойся! Мы из этого выскочим, можешь быть спокойным! Ничего не бойся. У меня это продлится пару дней. Это уже не первый раз, и кто знает, наверняка не последний…

Глоток за глотком он пил свою дрянь, еще быстрее обычного, сражаясь с атакующей его болезнью.

— Не беспокойся, Элияс! Это еще не в этот раз, честное слово… Никто из святых, там, Наверху, меня пока что не ждет. Уж слишком они опасаются, что там, в раю, я устрою бардак…