Горящие огни

Блестящий гривенник кружит Абрашке голову, притягивает его как магнит. Вот она, монетка, так близко, только руку протяни, смерть как хочется взять ее и разглядеть. Что там, на другой стороне? Как обычно, орел?

Дед что-то говорит, но Абрашка не слышит. У него чешутся руки перевернуть гривенник. Стол полированный, скользкий, монета может закрутиться волчком. Слетит со стола и закатится в какую-нибудь щель — ищи ее потом…

От страха круглые Абрашкины глаза вылезают из орбит. Надо, думает он, поскорее схватить монету. Пока дед не начал его спрашивать и выслушивать стих за стихом, недавно вызубренные и уже полузабытые.

А вдруг ему вздумается взять с полки Моисеево Пятикнижие… И читать нараспев, как ребе в школе. Так весь день пройдет. Стемнеет! Где тогда найдешь извозчика? Где возьмешь лошадь? Кто это будет дожидаться?

Все мальчишки гуляют, катаются в санях… а он…

У Абрашки сжимается сердце. Заснет он тут и свалится к дедовым ногам около печки. Жар бросается ему в лицо, точно не дрова горят в печи, а он сам. На беднягу жалко смотреть. Пальцы дрожат, лицо пылает. В глазах пляшут отблески огня, будто пожирающего заветный гривенник.

— Десять копеек серебром — бормочет и бормочет он.

Если и папа даст ему столько же, он, Абрашка, объедет весь город. Ни один извозчик ему не откажет. Стоит показать хоть краешек серебряной монеты Ивану-кучеру, тот глаза вылупит. Небось расшевелится, увалень. Начнет убеждать Абрашку, что у него и сани, и лошадь самые лучшие. Еще бы — они ему достались от помещика!

— Вон на сиденье мех постелен. Не смотри, что на вытертую козлиную шкуру похож. В него барские дети ножки укутывали.

А конь! Иван восхищенно присвистывает. Запрячь его по всем правилам, так он орлом полетит! Шутка ли — на нем сама помещица выезжала!

— А бубенчики видал? Звону, что от целой колокольни! Да ты сядь пусть лошадка тронется…

Иванов бас так и гудит у Абрашки в ушах.

Наконец он не выдерживает — подскакивает к столу и сгребает монетку.

— Постой-постой! Успеется! Что за спешка! Ты бы лучше так же прытко выучил свою речь на бар-мицву.[15]

Абрашка поднимает голову. Кто это сказал? Точно, что не Иван. Дедова ладонь легла на проворные пальцы внука.

— Ладно, Барух, отдай им эти десять копеек. Капля радости для детишек. Видишь же, как им не терпится. Мальчишка на месте устоять не может, да и сестричка Бог знает где витает!

Наконец мы выбегаем от дедушки, получив свой гривенник. На улице брат дает себе волю. Как это снег у него под ногами не тает! Он размахивает руками, трясет варежкой с монетой.

В голове одна забота: остались ли еще сани? И лошадь?

У меня соскочила галоша, и я останавливаюсь.

— Только свяжись с девчонкой! Копуша! — кричит на меня Абрашка, вместо того чтобы помочь. — Скоро ты там? Сначала дед тянул, теперь ты со своими галошами! За это время все сани разберут!

— Я что, виновата? Галоши новые, сваливаются. А дедушка на тебя рассердился он хотел тебя проверить, а ты…

— Чего-чего? Не морочь мне голову! Скажи лучше, кого наймем: Ивана или Берла кривобокого, того, что на одну ногу хромает?

— Это же незаметно! Он сидит, а у лошади ноги в порядке.

— А может, у него и лошадь хромает. Может, он ей ногу перешиб. С него станется!

— Эй, барчук! Абрамеле! Барышня! — Извозчики заметили нас.

Они нас знают. Всегда тут стоят, в конце улицы. Застоялись, от холода хлопают и дуют в ладоши.

— Ханукальные денежки получили? И сколько вам дали? Покажи-ка! Ну так залезайте! Лезь живей, девчурка!

Извозчики отталкивают друг друга. Старик, что вызвался первым, выдыхает на морозе клубы густого пара, будто хочет согреться. Когда он говорит, заиндевевшая бородка топориком вздергивается и опускается, отрубая каждое слово.

— Поехали лучше со мной! На что тебе этот старый хрыч? Сам развалина, и кобыла не лучше!

— Как бы не так! Она десяток таких, как твоя, обгонит! Чтоб ты сдох!

Пока они переругивались, Иван соскочил с облучка своих саней, проехался на ногах по скользкому снегу и очутился прямо перед нами.

Закутанный, как куль, он слегка переваливается и распахивает перед нами, как когда-то перед своими господами, вытертую овчинную полость… готово дело… мы сидим.

Другие извозчики досадливо сплевывают:

— Что с ним, чертом, сделаешь!

Иван всего-то раз взмахнул кнутом, но лошадь сразу встрепенулась и задрала хвост, как кошка, которую облили холодной водой.

— Но-о! Старая кляча! Пошла! — дерет глотку Иван и аж привстает на облучке.

Зазвенели и звенят без умолку бубенчики.

Иван горячит лошаденку то криком, то кнутом, обжигая ее замерзший круп. Пар валит у нее из ноздрей, она словно хочет вырваться от возницы. Он натягивает вожжи. Хвост обхаживает лошадиные бока не хуже кнута, круп трется о деревянные оглобли — кажется, вот-вот слезет шкура.

Куда лошадь, туда и сани. Тут сугроб, там ухаб. Летим как на крыльях. Некогда дух перевести.

— Но! Чумовая! Но! Хоп! — надсаживается Иван.

Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам.