Горящий лабиринт

Я откуда-то знал, что она говорит не со мной. Я был лишь наблюдателем, глядящим на происходящее глазами кого-то другого. Она только что принесла этому человеку сокрушительно плохие новости, хотя я не имел ни малейшего понятия, что за сообщение это было.

— Я бы спасла тебя, если бы могла, — продолжила она. — Я бы спасла ее. Но я не могу. Скажи Аполлону, что он должен прийти. Только он может освободить меня, даже если это… — женщина захлебнулась воздухом, словно осколок стекла врезался ей в горло. — Семь букв, — прохрипела она. — Начинается с Л.

«Ловушка, — подумал я. — Ответ — ловушка».

Я был слегка взволнован, как это бывает, когда смотришь по телевизору шоу-викторину и знаешь ответ на заданный вопрос. И думаешь, что, если бы ты был игроком, ты выиграл бы все!

А потом я вдруг понял, что мне не нравится эта викторина. Особенно если ответ — ловушка. Особенно если эта ловушка и есть единственный приз, что меня ожидает.

Образ женщины растаял в пламени.

Я оказался в другом месте. Это была крытая терраса с видом на залитую лунным светом бухту. Вдалеке, окутанный туманом, возвышался знакомый темный силуэт Везувия, каким он был до того, как извержение 79-го года нашей эры разнесло его вершину в куски, разрушив Помпеи и уничтожив тысячи римлян. (Можете винить в этом Вулкана. У него тогда выдалась непростая неделька.)

Вечернее небо было цвета свежего кровоподтека, береговая линия освещалась только светом костров, луны и звезд. Мозаичный пол под моими ногами посверкивал золотыми и серебряными плитками. Немногие римляне могли позволить себе подобную роскошь. Разноцветные фрески на стенах были задрапированы шелком, который наверняка стоил сотни тысяч денариев. Я понял, где нахожусь: императорская вилла, один из многих дворцов увеселений, окаймлявших Неаполитанский залив в первые дни империи. По идее, такое место, как это, должно было всю ночь сиять яркими огнями, демонстрируя богатство и величие владельца, но факелы на этой террасе не горели, обернутые черной тканью.

В тени колонны лицом к морю стоял худой молодой человек. Его лица не было видно, но вся его поза выражала нетерпение. Он подергивал свои белые одежды, то и дело скрещивал руки на груди и стучал по полу обутой в сандалию ногой.

Появился еще один человек, вышедший на террасу со звоном доспехов и тяжелым дыханием плотно сложенного воина. Его лицо было скрыто под шлемом преторианской гвардии.

Он преклонил колени перед юношей.

— Дело сделано, принцепс.

Принцепс. Латинское слово, означающее «первый в ряду» или «первый среди граждан», — миленький эвфемизм, который римские императоры использовали, чтобы прикрыть полную неограниченность своей власти.

— На этот раз ты уверен? — спросил юный, пронзительный голос. — Мне не нужны сюрпризы.

— Совершенно уверен, принцепс, — прокряхтел претор.

Охранник вытянул вперед свои массивные волосатые предплечья. Кровавые царапины сверкнули в свете луны, будто кто-то в отчаянии вцепился в его плоть ногтями.

— Что ты использовал? — голос молодого человека звучал заинтересованно.

— Его собственную подушку, — сказал мужчина. — Это был самый простой способ.

Юноша рассмеялся.

— Старый козел заслужил это. Я годами жду его смерти, вот мы наконец объявляем, что он сыграл в ситулу[4], — и у него хватает наглости проснуться снова? Я так не думаю. Завтра будет новый, более хороший для Рима день.

Он вышел из тени, и свет упал на его лицо — лицо, которое я надеялся никогда больше не увидеть.

Он был привлекательным в худом, угловатом смысле этого слова, хотя его уши слегка торчали. У него была кривая улыбка, а глаза лучились нежностью барракуды.

Даже если ты не узнаешь этих черт, дорогой читатель, я уверен, что ты встречался с ним. Он — тот самый школьный задира, слишком обаятельный, чтобы его в чем бы то ни было заподозрили; тот, кто придумывает самые жестокие розыгрыши, заставляет других выполнять свою грязную работу и умудряется сохранять идеальную репутацию у учителей. Он — тот самый мальчик, что отрывает лапки насекомым и мучает бродячих животных, заливаясь при этом таким чистым радостным смехом, что ты готов поверить в полную невинность и безвредность его забав. Он — тот самый ребенок, что крадет мелочь с подноса с пожертвованиями как раз за спиной пожилых леди, которые хвалят его за то, какой он милый мальчик.

Он — все эти люди, воплощение такого типа зла.

И сегодня у него новое имя, которое точно не предвещает Риму лучших дней.

Преторианец склонил голову.

— Аве, цезарь!

Я очнулся ото сна, сотрясаясь всем телом.

— Очень вовремя, — сказал Гроувер.

Я сел. Голова пульсировала. Во рту был привкус пыли стрикса.

Я лежал на склоне холма с видом на пустыню под чем-то вроде самодельного навеса из куска голубого брезента. Солнце клонилось к закату. Мэг спала рядом, свернувшись калачиком, ее рука покоилась на моем запястье. Наверное, это было бы даже мило, если бы я не знал, где побывали ее пальцы. (Подсказка: у нее в носу).

На камне рядом сидел Гроувер и пил воду из своей фляжки. Судя по его уставшему виду, он был в роли дозорного, пока мы спали.

— Я отрубился? — предположил я.