Горящий рукав (Проза жизни)

Я пересек железную дорогу, пошел по Кавалерийской улице, и сердце захолонуло. Сколько раз я проходил здесь, и один, и не один, но каждый раз в предвкушении восторга, в ожидании сладкой работы в уединении и тишине и бурного отдыха вечером с друзьями, ближе которых нет. Это дом большой и полезной жизни, прошедшей здесь, и никаким вандалам не сделать это место пустым. Я вошел в вестибюль. Сколько здесь было встреч! Они прошли перед моим мысленным взором... И никогда милые старушки-вахтерши, дремлющие за столиком в углу, нам не мешали. Никто не отнимет у нас нашей жизни, протекшей здесь. И теперешнюю не отнимут. Трудно ведь представить водопроводчика, объявившего себя хозяином Эрмитажа и изгоняющего искусства. И в нашем писательском «Эрмитаже» (что в переводе означает «Место уединения») главные мы.

Ага, вот и директор выходит из темного коридора в свет фойе: плотный, седой, даже представительный. Но только вот что он тут представляет? Директор — это при ком жить хорошо. А он кто?

— Хотелось бы помыться! — произнес я воинственно, выставив вперед мочалку, как стяг.

Он растерянно моргал, слегка ослепленный сияньем в фойе после темного коридора.

— Не советую! — наконец мрачно произнес он.

Еще и хамит! Вот он, решающий миг! Сейчас и определится, как пойдет наша дальнейшая жизнь — в унижении или...

— Советуйте своим подчиненным! — строго сказал я. — Вы директор лишь им!

«...а также командир стульев и столов!»

Так же хлестко я сказал сорок пять лет назад директору Дома писателей, когда он поучал меня, после того как я выбил тяжелую входную дверь в Дом писателей, по непонятным причинам закрытую передо мной. «Вы командуйте стульями — и держите открытой дверь!» Теперь я всего этого не сказал — запальчивость уже не та. Пришла уравновешенность. Но суть осталась прежняя: нас не остановить! Он это почувствовал — и даже посторонился.

Белая обшарпанная дверь — та же. Сердце заколотилось. Нажал плечом — не открывается! Заперто! И эту дверь, что ли, выбивать? Замкнулся круг? С чего начал — тем и закончил? А. Не надо, оказывается, выбивать! Она ж на себя открывается! Забыл! Вот так... И я вошел в нашу нищую молодость. Ничего тут абсолютно не изменилось! Музей! Та же голая тусклая лампочка на перекрученном шнуре, распаренные склизкие деревянные мостки на грязном бетонном полу, хлипкая трубка душа с дырчатым наконечником высоко под потолком... разные почему-то ручки: холодная вода открывается железным колесиком, горячая — пластмассовым. Вспомнил — так было всегда! То ли чья трогательная забота о писателе (чтобы рабочие пальчики не обжег), то ли, всего вероятней, небрежность. Но так было всегда! Я плачу.

Ладно — я мыться сюда пришел, а не рыдать! И торжествовать, между прочим, победу! Пусть теперь попробует других не пустить! «Командуйте стульями!» Вот что мы будем теперь ему говорить! И будем ходить, куда и как нам заблагорассудится! Вот так. Даже мыться расхотелось. Никогда этим особенно не увлекался. Но — надо. Что он подумает, увидев меня сухим? Испугался, в последний момент? Сломался?.. Нет! Я защелкнул задвижку, отрезая отступление, решительно разделся, бросил все на колченогую скамью. Стал винтить крантики: вода, как и всегда, пошла криво (словно законы притяжения и не действуют на нее) и не из всех дырочек. Но так было всегда! И так же непонятно было всегда — это уже горячая пошла — или еще холодная? Градус средний. Я в блаженстве закрыл глаза. Сейчас помоюсь, выйду — и окажусь в молодости. И в номере Житинского уже накрыт стол, и нетерпеливые друзья потирают руки... горячая слеза гораздо горячей оказалась воды — прочувствовал весь ее путь от ресниц до подбородка. Ну ладно! Ты мыться сюда пришел! Символически я помылся уже... но символизм, боюсь, нынче не в моде. Только распаренная моя харя послужит символом торжества! Жалко, мыла не взял — но харю все же распарю! Видели чтоб! И не помышляли!..

— Немедленно выйдите, я требую! — директор, опомнившись, стал рвать дверь. Но старая верная задвижка держала!

«Требуйте со своих подчиненных! — сказал бы я, если б вышел. — Вы не знаете еще, что я железный?» Но это потом! А сейчас — я уже подготовился к наслаждению, жадно подставил струям лицо. Какая-то странная нынче вода затекала в губы. Из Ессентуков, что ли? А на цвет... я посмотрел на ладонь... кровь?! Быстро крантики завинтил. Протер тусклое зеркало... Я ж говорил, что я железный, — и в доказательство даже заржавел! Абсолютно ржавый стоял! Потер полотенцем волосы... яркий рыжий цвет, вместо седины! Покрасился! Захохотал, гулко. Начальник решил, наверное, что я сошел с ума... От счастья! Жизнь все так же балует меня!

— Ну прошу вас... откройте же! — произнес директор.

— Открой, слышь! — я узнал голос умельца, который чинил мне крыльцо.

Сжалившись, я подергал задвижку и открыл. Они потрясенно смотрели на меня.

— Я же сказал вам — скоро починим! — пробормотал директор.