Горящий рукав (Проза жизни)

Я вышел. Отдыхающие, которые горячо о чем-то спорили, умолкли и с изумлением глядели на меня. Я посмотрел на себя в большое зеркало — золотой ореол ржавчины! Вот теперь действительно — «золотое клеймо неудачи» налицо.

Но — говорю себе я — это не просто «клеймо неудачи», но ведь и «золотое». Неудачи — наш корм. Помню, как в Репине я получил официальное письмо — о немедленном выселении с дачи в связи с закрытием ее на ремонт. «Немедленно по получении этой бумаНи», — было напечатано в послании, и я ликовал.

Секрет особой жизнестойкости и оптимизма писателей: они порой черпают восторг там, где все прочие видят лишь ужас. Помню, как однажды ночью на Конногвардейском бульваре меня пытались избить двое коротышек, уверенные в своей непобедимости, потому что умели махать ногами. Я увертывался от них, хотя силы уже кончались. И тут вдруг я увидал, что к ним бежит еще третий, непохожий на них, высокий и кудрявый. «Мочú! Мочú!» — прикидываясь безумным, кричал он, крутя перед собой какой-то «бандурой».

«Трое? — подумал я. — Хорошо! Больше про это напишу и, значит, больше получу денег!»

Эта радостная мысль вернула мне силы, и я их раскидал. Там, где для другого — конец, для писателя — только начало.

Когда хоронили моего друга и коллегу, я горевал. Но даже смерть, чужая и своя, для писателя — работа, и я и тут сделал все, что мог. Если не можешь ничего изменить — хоть услышь, все оттенки и отблески, не жмурься и уши не затыкай! Жизнь и сама разбрасывает бриллианты всюду — надо только увидеть их и поднять! Когда все уже пришли на поминки и разлили по рюмкам, самый правильный и важный из нас, с густыми бровями, как бы выданными ему за особые заслуги на почве нравственности, сразу взял все под себя и с огромными паузами, имитирующими волнение, сказал все как бы нужные слова и предложил почтить память достойного человека минутой молчания... повисла тяжелая тишина. И вдруг она прервалась коротким насмешливым бульканьем: кто-то, одурев от этой пошлости, не стерпел и подлил! И главное — все, не сговариваясь, вспомнили тут об ушедшем — так схулиганить смог бы только он! Любил он это! Значит, он жив? У товарищей с хмурыми бровями, знающими все лучше всех даже про нас самих, такая трактовка событий вызовет бурное негодование... чем они и кормятся... Да ну их!

Больше скажу — похороны освободили меня от массы противных дел, накопившихся к дате, — ссылаясь на похороны, я их все отшвырнул! Помощь друга! Он был как раз такой, хитрый и изобретательный, и мог даже из чьих-то похорон извлечь пользу — как для уже преставившегося, так и для себя! Таких мы как раз и любим! Не ангелов же? Хотя бы на похоронах любимого друга, раз уж давно с ним не виделись и не общались, могу я погулять? Он точно обрадуется!

Больше скажу — в моей трактовке похороны продолжались неделю! Семь дней! Семь дней я, ссылаясь на них, гулял, не делая ничего противного и обременительного, накопившегося к этой дате в разных других сферах... Семь дней! Он это одобрил, уверен, и смотрел из своей ячейки, из облаков, с одобрительной усмешкой: «Давай, давай!»... «По-нашему!» — как сказал бы он.

Думаю, что моя трактовка правильная — хоть редко кто сознается в таком. Такая уж работа у нас — сознаваться в том, в чем другие не сознаются.

А то, что я здесь сказал, оставит больше о друге моем, чем холодный мрамор, который он ненавидел и презирал!.. Такого памятника, как я, никто не установит.

2005-й был Русский год на книжной ярмарке в Париже. В стеклянном закутке огромного павильона, украшенного в нашу честь пнями и березками, был «круглый стол»: «Петербургская и московская литература». Был он не такой уж круглый — на сцене небольшого зала сидели в ряд писатели — в основном бывшие питерцы, связанные с нашим городом жизнью, — Битов, Аксенов, Толстая. Из тех, кто остался жить в Питере, были только Кушнер и я. Все в основном говорили, что Питер духовен, а Москва — материальна, Питер — храм, а Москва — рынок и в душе все остались питерцами. Публика вежливо скучала. И на этой вежливой скуке все бы и кончилось. Но меня, тем более с похмелья (посидели вчера), мучила совесть. Не могут писатели, если они писатели, отпускать людей равнодушными... тут хоть лоб разбей! Или все уже настолько уверены — или наоборот, настолько не уверены в своей славе, что не хотят рисковать? Лоб-то я как раз и разбил... но рассказывать об этом чужой публике? Публика не бывает чужой — ее такой делают! И я с ужасом услышал себя — и повтор переводчика... уже не свернуть!

Приехав сюда, я метался между квартирой и гостиницей. Сначала, когда энергичные москвичи не включили меня в забег, моя французская редакторша благородно поселила меня в квартире сестры. Потом вдруг и москвичи потеснились, и в отеле место нашлось. После душного дня на ярмарке я маялся в тесном (не в пример нашему) переходе метро — налево или направо? В гостинице я узнаю все новости, но и не появиться в квартире, столь любезно и явно не без усилий предоставленной мне, тоже неловко. В гостиницу я примчался поутру. Ушлые друзья-москвичи уже садились в автобус.