Горящий рукав (Проза жизни)

— Сейчас встретила Владимира Соломоновича у магазина. Всегда мы с ним перешучиваемся. Я ему говорю: «Кто это здесь, в красной рубашоночке?» Он улыбается: «Хорошенький такой?»

То было его последнее лето, и он прекрасно это знал.

Но и оно кончилось. Мы с ним оказались последними в наших будках, под проливным дождем. Мы с отцом, нахохлясь, сидели за столом в куртках и кепках. Вдруг в запотевшее окошко постучали. Откуда гость, в почти уже пустынном поселке?

Под окном стоял Владимир Соломоныч, с бутылкой водки и какими-то тетрадками.

— Грустите? Вот пришел к вам!

Улыбка у него была как маленький полумесяц и чуть косая.

Он читал из своей тетрадки совсем новые неприличные присказки, и мы хохотали.

И кто-то еще удивляется: а как мы живем, со столь низкими заработками? Да вот так и живем, благодаря людям.

На следующее лето улыбка его осталась лишь на большой выцветшей фотографии на его террасе. Рядом на столе лежали несколько старых букетов, слегка загнивающих. И запах этот пронзал душу: так пахнет смерть.

В ту пору там был единственный на весь участок телефон — и под насмешливым взглядом Соломоныча нелегко было «лепить туфту».

СЕМЕНОВ-СПАССКИЙ

Каждый летний вечер, мелькая между рейками, медленно ехала вдоль ограды зеленая «Таврия». У калитки она останавливалась, и некоторое время никто из нее не выходил. Потом вылезал, разгибался и показывался во всей красе в ярком спортивном костюме, привезенном из плавания, Ленька Семенов-Спасский. Вот сейчас вижу, как он, чуть сутулясь, разгоняя шикарными кроссовками сосновые шишки, усыпавшие землю, проходит по диагонали двор. Подходит к крыльцу, топчет подошвами, сбивая иголки, и входит на террасу.

Самая большая загадка — почему больше нельзя увидеть его? Что он плохого сделал? Он делал только хорошее, причем там, где уже бессилен любой другой. Лицо его, сплошь покрытое веснушками, он подносил близко, как любой близорукий. И взгляд его сквозь толстые окуляры был пристален и суров.

— Попов! У тебя кофе есть? Нонка! А сигареты?

Его добрая Люда, убиваясь, отпускала его из Дома творчества, где они жили летом, зная, что он нахлещется кофе и накурится (это после инфаркта-то!), но понимала, что на месте его все равно не удержать. Некоторое время он прихлебывал кофе, смолил сигаретой, уставясь в какую-то точку, думая о своем. Потом поворачивался и, в упор глянув, произносил сипло и резко, что-нибудь вроде:

— Попов! Прочел твою последнюю книгу. (Волнующая пауза. Несколько долгих затяжек.) Не понравилась! Предыдущая была лучше.

После этого он опять погружался в молчание, потом поворачивался к моей жене:

— Ладно. Пошли, я тебя посмотрю!

Они удалялись в комнату, и было несколько довольно тревожных минут. Он выходил первый, молча закуривал, смотрел в сторону. Потом говорил, после того как выходила Нонна:

— Ну что?.. Живот мягкий. Новых затвердений нет. Молодец.

Кто молодец — она или я, что держу ее в нужном режиме? Не уточнял.

Это он называл «обходом клиентов». Только на территории литфондовских дач, где стояло всего шесть домиков, у него было пять клиентов, и это в одно время! А скольких других он вытащил из ямы, в которую упал потом сам!

Потом он слушал моего отца:

— Хм. Странно.

— Что странно? — замирая, спрашивал я.

— Совсем нет шумов!

— Это плохо?

— Хорошо. Удивительно, как зажило, после инфаркта!

Потом он допивал холодный кофе и резко вставал:

— Ну все. Пойду зайду к моему любимому Боре Орлову.

И уходил. Боря Орлов и я — мы были руководителями двух оппозиционных писательских организаций, но после меня он, как правило, шел к нему. Орлов — человек бурный, начиная говорить, быстро заводится, переходит к нападению. Что так спаяло их? Что оба они были моряки, всю жизнь проплавали — Борис подводником, Леня морским врачом? Став крупным онкологом, стоя у врат смерти, видя пропасть, возле которой мы хорохоримся, он любил, бедных, всех нас.