Горящий рукав (Проза жизни)

Невозможно быть замечательным в книге, а в жизни — другим. Все писатели Петербурга знали о бескорыстии и обязательности Лени, который приходил на помощь по первому зову, и даже раньше его. Я, например, обязан ему своими зубами — широта его помощи была безгранична. И этими зубами я загрызу всякого, кто скажет, что в жизни одна сволота. Но писателей он спасал, так сказать, в свободное от работы время, а в рабочее время — спасал всех, кто приходил к нему на прием. Многие десятилетия он защищал людей от самой страшной болезни, был последним, на кого надеялись, — и выдерживал эту нагрузку, и спасал. «Какое счастье, — говорил он, — что я стал врачом. А ведь спортсменом мог стать!» И вот он сам прошел той самой страшной дорогой — прошел с открытыми глазами, зная, как врач, все термины и все признаки болезни.

Помню, как в очередной раз хлопнула дверца машины, Леня шел, слегка сгорбленный, хмурый, впрочем — то была манера его. И я знал, что он уже ездил на «химию» в Песочную, в онкологический центр, где работали его соученики и ученики и спасали его изо всей силы.

— Сижу в коридоре, — Леня говорил, — с людьми, которые продали ради спасения квартиры. Что я могу им сказать? Не надо было этого делать?

И вот сейчас, насколько я знаю, он прошел полный курс... коллеги сделали ему это бесплатно: заслужил. А денег таких — двадцать лет плавая, сорок лет спасая — не нажил, увы!

Долго хлопал кроссовками на крыльце, сбивая иголки.

Вошел, хмуро огляделся:

— Кофе есть?

Отхлебнул.

— Еду из Песочного. Прошел полный курс. Сегодня поглядели... новые метастазы.

— И... чего?

— Ничего. Сдохну. Максимум через полгода... Людка не знает пока. К тебе заехал... Кофе-то есть?

Потом я звонил ему, когда набирался мужества.

— Как?

— Лежу, — отвечал он бодро. — После химии. Блюю в тазик.

Последний раз мы встретились с ним — обмывали «Франческу», про которую я уже говорил. Все же есть на земле справедливость — он успел подержать ее в руках. Мы сидели с ним в узбекском подвальчике на Фонтанке. Он был уже осунувшийся и в то же время — опухший.

— Ты знаешь, — говорил он мне, — «Франческа» — первая моя книга, которую я читаю с удовольствием от начала до конца.

— Да. Все точно там.

— Мне здесь понравилось, — сказал он, когда мы расплатились. — ...Будем сюда ходить.

Живым я его больше не видел.

Не остановится больше у зеленой ограды его «Таврия», и не вылезет он. Неужели вот и таких людей все забудут?

ФИНИШ

Я сижу на террасе ахматовской будки и смотрю в хмурый теплый денек. Сегодня — день рождения дочки. Помню, как я просидел ночь в каком-то непонятном сквере на Старом Невском, и позвонил утром, и мне сказали, что она родилась. Тридцать восемь лет прошло с того времени. Вся жизнь.

И что в итоге? После праздника с друзьями она собиралась приехать сюда, навезти угощения — и тут, как назло, странно похрюкав, сдох холодильник, старый и ржавый, который привез я сюда из комиссионного на машине моего друга Штемлера десять лет назад. И что же теперь — наш с Настей праздник, о котором мечтали, стухнет? Что я вообще могу? Какую поднять трубку и кому позвонить? Чего я добился, что выслужил? Написал тридцать книг? Где-то витают. А в руках не осталось ничего, никакой силы и власти, и людей, которых я мог попросить хотя бы о чем-то. За всю мою жизнь, за все вдохновения не получаю я ничего.

Чем буду я отличаться от алкаша, прожегшего и проигравшего свою жизнь, выбирая в зеленогорской комиссионке самый дешевый холодильник, а потом с несвойственной мне, натужной развязностью цепляясь к разным проезжим, умоляя их довезти? От алкаша-то как раз отличусь я в сторону неудачную, у него-то как раз все это схвачено, о чем я сказал! Он-то будет свой в этой ситуации — а я чужой. А где я — свой? Чего заработал?

— Валера! — кто-то позвал.

Над подоконником показалась голова Саши Болонина, главного режиссера театра «Остров». Там, в небольшом их подвальчике, поставлена единственная моя пьеса — «Седьмая квартира». Единственная пьеса и в единственном театре! Зритель валится от хохота на пол, но в другие театры мою пьесу почему-то не хотят, отвергая, ставят другое, не смешное и не серьезное. Почему? Нет ответа! Удивляется и Саша Болонин — почему не пишут про спектакль, если он зрителям нравится? Не в ентим дело? А в чем? Нет ответа. И не жди. Вошла Нонна, поздоровалась и села в уголок.

Саша посидел на диване, сказал, что они с Тамарой отдыхают в Молодежном, в актерском доме отдыха. Зашел проведать.

Ага! Будь я сильный, а значит, успешный человек, сейчас бы скрутил я Болонина, и вместо отдыха с красавицей женой поехал бы он у меня в Зеленогорск грузить холодильник. Но я, увы, не такой.

— Чего это холодильник у тебя открыт? — он сам заметил.

— Да сдох, представляешь. А тут дочурка обещала приехать, гостинцев привести! А здесь ничего в округе нет ближе Зеленогорска!

— А. — Саша сказал. — ...А сегодня, представляешь, день рождения Володи Склярского! Поздравим его?