Горящий рукав (Проза жизни)

Стал нажимать кнопки на мобильнике. Золотого Володю Склярского, директора «Бродячей собаки», как не поздравить? Хотя, будь я сильный, а значит, успешный человек, вместо своего пресловутого дня рождения поехал бы он у меня в Зеленогорск, холодильники грузить! Но я не такой.

— Володя! Дорогой! Поздравляем тебя!

— Спасибо, ребята!

И как-то лучше стало на душе: все же есть друзья, которых люблю я, а они меня... хоть холодильники и не возят, замечу вскользь!

— Ладно! — Болонин поднялся. — Зайду еще на комаровское кладбище, корешей навещу.

Да. Немало там уже наших!

Что ж — и мне собираться пора. В смысле — пока не на кладбище, а за холодильником. Кряхтя, напялил башмаки, проводил Сашу до калитки. И сам потек. Поехал все же не в Зеленогорск, а в Питер. Все же не в Зеленогорске я жил и блистал, а в Питере — неужели там не осталось ничего от жизни моей? Вдруг на что-то нарвусь полезное, нажитое, о чем забыл. А оно тут как тут. «Здравствуйте, чего пожелаете? Холодильник? Нету проблем!» Только что это за джинн из кувшина может быть? Не помню такого! Только то существует, что сделал ты... А я больше по духовной части старался. Даже машины нет — хотя почти у всех она есть! Но это уж ты сам разгильдяй!

В электричке я сел у открытого окна — даже не открытого, как оказалось, а выбитого. Не было даже рамы. Раздолье. Ветер трепал волосы. И все проплывало так близко — дотянись рукой. Ехал тут неделю назад — все пространство вдоль полотна светилось розовыми высокими канделябрами иван-чая. Словно вдоль длинной клумбы проходил путь. И вот — от этих сияющих свечек остались только верхушки, и то изредка. В основном — цветы сменились бурыми метелками. И от моей жизни остались метелки.

Окраины начались. Между насыпью и стеной какой-то фабрики мелькнуло гнездо бомжа, свитое из строительных отходов, — и там, в этом узком пространстве, было солнечно и тепло. Вон он как раскинулся вольно! И все — проехали, этот уголок счастья. Была зависть к нему: живут же люди!

С таким настроением дела не делаются. Заходил в магазины, смотрел на новые холодильники... не холодильники — ледяные дворцы! «Скока, скока?.. Извините». Пытался какие-то лазейки найти. Но в наши дни грубое советское хамство продавцов сменилось хамством вежливым. «Знаете, больше ничего не можем вам предложить. Доставка? Нет, доставкой мы не занимаемся. А как? Извините, я должен отойти». Удрученный, выходил я от них. Да. Жизнь прошла. Не мимо, конечно, но прошла. Нынешнему поколению мы не нужны!

Постоял на Аничковом мосту. Здесь шел я школьником, с отчаянием думая, что останусь всегда несчастным. «Я молод был, безвестен, одинок», как сам Бунин писал, о чувствах своих, на этом мосту. Здесь я был и счастлив, видя, как красивая девушка, выйдя с первой моей книгой из «Книжной лавки», читает ее своему ухажеру и тот хохочет. Что, собственно, надо еще? Помню, поразила меня тогдашняя моя мысль: прыгни сейчас в Фонтанку и утони. Лучшего момента в жизни, чем этот, не будет никогда! И прав был. И вот через сорок лет я на том же самом месте — вовсе не молод, не вовсе безвестен, но так же одинок, перед своими проблемами. Подул ветер, выбивая слезы.

Вспомнил, как, выступая в Нью-Йорке, злобно поглядывал на красивую, даже роскошную пару в углу — красавец и красавица! Они-то зачем здесь? Пойти, что ли, больше некуда? И вдруг в конце они подошли и сказали, что, уезжая в Америку, из всех книг взяли только мои.

А однажды на радио я вдруг увидал, как два молодых оператора за стеклянной стенкой машут мне рукой. Когда я закончил вещать, они ко мне подошли: «Знаете — мы буквально по вашим рассказам живем! Недавно ездили в Литву, на остановке зашли в буфет, отстали от автобуса. Шли пешком — жуткий мороз, подходим к какому-то селу, табличка — “Ужупис”. Захохотали: как в рассказе Попова все!»

Пока до дома добрел — слезы высохли. Лучший угол на свете — Невского и Большой Морской, желтый петербургский дом, дивный образец классицизма. Мощно раскинулся на обе улицы. Я постоял, повздыхал. С какой лихой удачей сюда въехал когда-то! Теперь — на лето сдал его худой, иссушенной иностранке, которая занимается, как сказала она, сольными танцами и поэзией. Вначале брюзжала она, что ей не нравится, — я вздыхал, расстраивался, но потом она такой там срач развела, что уныние сменилось яростью. Поклялся больше не заходить к ней. Прохожу мимо. Но — тяжело. Еще долго ей тут! Чем я вынужден заниматься, выпустив тридцать книг, которые не залеживаются ни в библиотеках, ни в магазинах? Свою квартиру сдавать!