Горящий рукав (Проза жизни)

Днем была встреча в местном Доме культуры. Я бы сказал — дворец. Мрамор, полированное дерево, компьютеры! Одно огорчало — литературу никто не любил. Мои наводящие вопросы остались без ответа. Зато две школьницы — видимо, местные отличницы — прочли рефераты о моих книгах: услышал отзвуки знакомых статей. Приготовился вежливо скучать, но не вышло: пожилая строгая учительница в длинном бархатном платье поднялась на трибуну и устроила мне настоящую взбучку, назвав мои книги аморальными, нереалистическими, высмеивающими идеалы. Когда-то я гордился всем этим, как лихостью, — такая, думал, развеселая жизнь. Последние книги вроде другие? Ан нет. Получил в лоб. Не зря ехал!

Потом библиотекарша, как бы извиняясь за нанесенные мне обиды (зачем, спрашивается, звали?), сказала, что меня очень хочет видеть в краеведческом музее один человек. «Кто?» — с надеждой поинтересовался я. «Увидите!» Что за подарок там меня ждет?

«Музей»! Старый двухэтажный барак. Рядом со словом «Музей» торчала стрелка вверх. Поднялся по деревянной, глухой, затхлой лестнице. Второй этаж явно перепланирован. В центре большой зал. Молодая скучающая женщина в клетушке у входа равнодушно сказала, что «ничего такого» не знает. «Подождите — сейчас Валерий Семеныч придет, может, он что-то знает». «Валерий Семеныч? А она здесь на что? — подумал я раздраженно. — Да-а, долго я скитался и сумел-таки найти место, где не нужен абсолютно никому!»

«Ну что — заждалась, красавица моя? — послышался наконец бодрый басок. — А... Пришел уже?» — солидно покашливая, Валерий Семеныч вышел в зал. Седые редкие патлы, отчаянно-веселые глазки, лицо в красных прожилках. Понятно. Но причина его веселости явно не только в прожилках и сопутствующем запахе — человек такой!

— Ну — как вам наш музей?

— О! — я поднял палец. С приятным человеком приятно и говорить.

— Да — вдвоем с сыном все набрали, по брошенным домам... потом уже тут и штат, и помещение дали!

Пошли по кругу — от центрального зала отходили каморки: горница помора, гостиная купца. Тяжелые резные столы и шкафчики, пестрые половики, занавески. Сияющие самовары. Ковши, туеса. С наслаждением вдохнул ушедшую жизнь.

На стене — большая карта. Стрелки, изгибаясь, идут через море на Север, утыкаются в изрезанный фиордами берег Норвегии.

— Ходили в Норвегию, на Грумант. Били морского зверя, китов. Присказка была: Онега — та же Норвега!

Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.

Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей здесь бурной колхозной жизни — сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники в работе! И главное — сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, — с печатью суровой жизни, тяжелого труда.

И все исчезло, почти без следа.

— Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это... — Он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение... наверное, предупреждали — с гостем быть осмотрительней.

— Ну, спасибо вам, — сказал я, пройдя музей.

— Так че спасибо-т? Че ты видал?

Я смущенно молчал; нельзя так нагружать человека — наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему — не так.

— Так поехали-т, ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?

— Но вам, наверное... — я все еще не верил в такое, отвык.

— Так поехали-т!

Мы вышли на угол. Наверное — самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус — с трудного военного детства не видел таких — с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали, из тех лет!

Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда — только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями — радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.

— А вот это памятник Егорову, нашему земляку, — контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!

Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире — прямо рядом с ним брошены доски, ржавые скелеты. Орлиному взору его открывается неприглядная даль — болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота — то ли сарай, то ли цех, сейчас безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.

Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.

— Наш целлюлозно-бумажный комбинат! — гордо сказал Семеныч. — Предприятие оборонного значения! — поднял палец. — Где целлюлоза — там сам понимаешь что! — гордо намекнул.

Мы проехали огромный черный куб.

— А это памятник Горбачеву, — произнес он и, заинтриговавши, умолк. Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.

— ...Абстрактный, что ли? — не вынеся томительной паузы, ляпнул я.