Горящий рукав (Проза жизни)

— А поцелуй же ты меня, Перепетуя!
Я тебя, как безумный, люблю!
Для тебя, чем угодно, рискуя...

Тут иногда самый лихой певец, если у костра не было барышень, восклицал в рифму: «кроме ...!»

Спекульну, спекульну, спекульну!

Я кровать твою воблой обвешу,
Чтоб спокоен и сладок был твой сон.
Если хочешь, тебе этой воблы
Привезу, привезу сорок тонн.

Подарю тебе ящичек мыла —

Хочешь мойся, а хочешь — торгуй.
Для того, чтобы крепче любила, —
Поцелуй, поцелуй, поцелуй!

Вернулся я с мелиорации окрепший — не только физически, но и духовно. Что ж — кроме твоих слов, существуют и чужие, любимые массами. Соревнуйся! Всю жизнь гордо просидеть в одиночестве на своем валуне — нелепо. И была бурная встреча с любимыми друзьями (после этой встречи еле до дому дополз), и много еще другого замечательного. Ленинградский электротехнический институт имени В.И.Ульянова (Ленина) был скопищем самых разных талантов — все рвались туда, была мода! Стенгазеты в просторном старом корпусе, каждая метра три в длину, пестрели стихами, карикатурами. Это и было главное для меня.

Был дождь, и ты с другим ушла.
Я ревности не знал.
Она сама ко мне пришла,
Как злая новизна.

Я с ним имею мало сходств —

Сутулый и в очках.
Но я боялся превосходств
В твоих больших зрачках.

А он? И он тебя любил.

И лучше веселил.
Ну что ж — прощай. Меня прощай.
А дождь все лил и лил.

Восторг. И отчаяние. Не потому, что любовь несчастная (дай и мне Бог такую же!), а потому, что стих, так меня тронувший, — не мой! Подписано инициалами. Так и не знаю до сих пор: кто он, мой соперник счастливый?

Что ж тут такое делается? Увидел объявление про литературный кружок, трепеща, пришел, пробормотал там что-то невнятное. Зевая, приняли. Но уже звенела душа: вы еще у меня вздрогнете! Но пока что вздрагивал я. Куда надо попал! Но удержусь ли?

Нелюбимым трудно стать любимыми.
Может, потому, что путь далек
Колеею еле ощутимою
От чужого к близкому залег.

Все, что ты ни сделаешь, — некстати.

Плачь и смейся, пой и ворожи —
Прибежит другая и захватит
То, что ей давно принадлежит.

Это уже кто-то из наших. Точно не помню уже. Алла Черная? Таня Панкуль? Таня Гиршина?

Листопад. Он летит тяжело.
Что-то есть у него на прицепе.
Что-то есть у него на прицеле.
И одно осталось крыло.

Почему так переворачивает душу? Валя Семенов. Вскоре распределенный в Красноярск и там канувший. Вполне, может быть, успешный в жизни. Но больше я его не встречал. Так же, впрочем, как и он меня.

От него я впервые услышал имя — Соснора. Соснора, Соснора! — часто они там повторяли. «Надо же, какая фамилия! — думал я с завистью. — Сама как стих, причем — необыкновенный! Кому-то сразу везет! »

С присущей мне прилежностью и ловкостью, появляющейся, впрочем, весьма лениво и изредка, я выучился писать, как надо. Правильно, как было там принято (то есть вопреки всякой правильности), себя вел — и через год вышел в старосты. Гениям ни к чему это, у них срывы, запои — а мне в самый раз! Но они еще вздрогнут! Но — когда?

Мир красив, перламутров и нов.
Он глядит, удивленный такой,
Как бегу я с охапкой цветов
От старухи с железной клюкой.

Дирижируют ветром кусты.

Напружинив, как луки, тела.
Вылезают на солнце коты
И куда-то идут по делам!

Мир красив, перламутров и нов,

И бесспорно, подходит тебе —
Той, к которой я лезу в окно
По пустой водосточной трубе.

Ни от какой старухи с железной клюкой с охапкой цветов я не бежал, да и велика ли доблесть — от старухи с клюкой убежать? По трубе я, правда, лазил, но осторожно и потому безуспешно, и в окно, о котором я тут упоминаю, совсем другой проник. Типичные стихи типичного старосты — в меру осторожно, в меру задорно. Бунтовал я почему-то только в учебе, не ходил ни на лекции, ни на лабораторные, не учил ни черта! Видимо, потому, что это легче — в поэзии бунтовать гораздо трудней.