Горящий рукав (Проза жизни)

Но в руководящем своем кабинете Володя был непоколебим, все наши кухонные колебания отметал. И был прав: руководитель должен уверенно всех вести вперед. Не назад же? Шел лютый бой между нашими и ихними. Врагом нашим был чекистско-коммунистическо-православный Союз писателей России, точнее — руководство его, свившее свое гнездышко еще в пучинах застоя в Москве, в бывшем барском особняке на Комсомольском проспекте. Наш Союз, преобразившийся слишком внезапно и руководимый людьми отнюдь не из номенклатуры, бесил их. К нам зачастили всякие ихние литературные вожди, пытавшиеся властно нас ставить на место, — и Володя жестко и четко отвечал им. Кто бы думать мог, что их окажется так много — и главное, что и их рядовые писательские массы тоже не одобряют новых перемен! Помню совершенно жуткий Шестой писательский съезд в конструктивистском, в форме пятиконечной звезды, здании Театра Советской армии в Москве, когда мы, ленинградская делегация, сидели, как в буре на островке, среди злобно ревущего зала. Вот, оказывается, каковы они, писательские массы! Более того, даже под кровом нашего Дома обнаружились недовольные, почему-то не верящие, что изменения приведут к лучшему. Пахло расколом.

Володя был тверд. И выдерживал это напряжение довольно долго. Не выдержал он тогда, когда и среди ближайших сподвижников нашлись недовольные. Оказалось, что принадлежность к прогрессивной партии вовсе не дает гарантий человеческого совершенства, оказалось, что и в наших рядах все не просто. Наш столбовой путь все больше разветвлялся на какие-то запутанные тропки, порой ведущие не вперед, а назад. Даже наши ближайшие союзники в Москве вдруг раскалывались на конкурирующие группы, делили дачи и чины, хотя чины уже не имели того веса, что раньше. Наши «левые» друзья становились крайне левыми и, чтобы победить своих соперников, бывших друзей, просто левых, неожиданно соединялись с крайне правыми, ушедшими от «обычных правых», и т.д. Голова шла кругом. Но Володя требовал от своих помощников и от меня прежней четкости, активности, делал вид, что все идет по плану. Я защищался от наступившей ахинеи привычным способом — сидел с честно открытыми глазами, взгляда не сводил с шефа, но думал о другом. Если все это переживать с прежней силой — пропадешь. Порой я вдруг внезапно зевал.

— Попович! Ну ты прям... какой-то митек! — восклицал Вова.

Резкого осуждения очередных наших право-лево-правых уклонистов, которые в очередной раз перевернули все наши святыни даже хуже, чем наши противники, о чем следовало немедленно написать им гневное письмо, — такого у меня не получалось. Увы, как и раньше, понял я вдруг, все зависит от качества отдельных людей, а не от каких-то спасительных перемен. Вова сердился на меня — я как бы подрывал устои его официальной веры, но расставаться мы и не думали: с кем же еще можно было поговорить неофициально, по душам, в выходной день — о том, что творится на самом деле. Я очень дорожил Володиной дружбой: он ведь все делал правильно, правильно шел... А чтобы было кому откровенно сказать, как все сложно, существовал я.

Все передовое тогда как бы яростно сражалось с привилегиями. За это и поднялись мы на бой. Однако в исчезнувшем государстве кое-какие механизмы еще тикали. К примеру, на Союз писателей еще выделялись дефицитные автомобили, и Володя захотел купить себе машину, как блокадник. «Союзники» тут же обрушились на него: мы боролись за отмену привилегий, а ты что ж? В результате машину ту купил один из ближайших Володиных единомышленников, купил честно и даже с гордостью, поскольку никаких привилегий не имел! Мы с Володей от души тогда напились. И дело вовсе не в машине, а... Ладно. Друзья все-таки лучше единомышленников, поскольку рядом с тобой всегда.

И когда мы в последний раз встретились с ним в немецком городе Майнце, где он теперь живет, — поняли в очередной раз, что любим друг друга не за заслуги, а просто так.

БРОДСКИЙ