Горит свеча в моей памяти

Я нуждался в деньгах, а ребята, как я понял со слов декана, такие, что и моих знаний хватит. Декан не переставал твердить: «Именно у вас получится». Почему именно у меня? Оказывается, у них уже был наш аспирант. Он никому не успел представиться, но, постояв несколько минут в бараке, посмотрев на то, как кто-то играет в карты, послушав ругань, испугался, что скоро дело дойдет до драки (так ему показалось), и ретировался.

На следующий день я был на комбинате у заведующего учебной частью. Уже идо него донеслись слухи о том, что группа непростая. Он мне посоветовал пойти с ним на лекцию по русской литературе. Объяснил, что там преподает опытный пожилой педагог, он работает в техникуме, а здесь у него дополнительный заработок. Меня заведующий посадил на отдельную скамейку. Несколько минут он тихо переговаривался с тем самым педагогом, потом закрыл за собою дверь. В аудитории было очень тихо. Лекция началась примерно так:

— В прошлый раз я вам рассказал о литературе в годы Гражданской войны, а сейчас приведу пример того, как Ленин ценил наших лучших пролетарских поэтов. Так вот, был случай, когда один наш командир, когда его воинские части находились в критическом положении, обратился к Ленину с просьбой прислать из резерва по меньшей мере боеспособную дивизию. Ответ Ленина был таков: резервных частей у нас нет, но, чтобы поднять дух, посылаем вам Демьяна Бедного, известного поэта и члена партии с 1912 года.

В начале у меня мелькнула мысль такими же словами начать свою первую лекцию, а потом сказать о том, что у нас есть еврейские поэты, чьи стихи подходят к этой теме. И я знаю их наизусть.

…Я сижу в переполненном трамвае, но мысленно уже открываю дверь класса, в котором сидят мои ученики. В зависимости от того, как они меня встретят, я выберу тактику поведения. Кондуктор объявляет «Рижский вокзал», еще несколько трамвайных остановок, и мне сходить возле Новоалексеевской улицы.

А теперь — как все было на самом деле.

На мое приветствие отвечают не все. Это я предвидел. Один лузгает семечки, а шелуху сплевывает в бумажный кулек. Я его якобы не замечаю. Мне сказали, что в этой группе есть две девушки, а сидят четыре. Пусть сидят. Меня это не должно касаться.

Не успел я отложить в сторону список учащихся, как один из сидевших в первом ряду поднялся со своего места и заговорил:

— Товарищ учитель, позвольте вам представить нашего старосту. Вы его не видите, потому что он сидит на последней парте, опустив голову.

Тут, надо признаться, я дал поймать себя на удочку. Говорят же, пока слово во рту, ты его хозяин, но как только выпустил, оно — твой. Я начал объяснять, что староста должен сам представиться, сообщить, не отсутствует ли кто-нибудь, и предпочтительно сидеть не на последней парте, опустив голову.

Начались пустые разговоры:

— Да, конечно, но что же делать, если он стесняется. Он — очень хороший, но застенчивый.

Себя я еще мог как-то остановить, но заткнуть этого наглого парня было трудно. Сперва я подумал: ко всем чертям! Сейчас я им скажу: «Десять минут мы уже потеряли, так что или вы будете сидеть тихо, или мы попрощаемся».

Все-таки я этого не произнес, но, видимо, до учеников и так дошло. В. И. Ленина и Демьяна Бедного я оставил в покое. Начал с Ошера Шварцмана, Довида Гофштейна, Переца Маркиша, Лейба Квитко. Я спросил, знают ли они известное стихотворение Шварцмана «Кромешной ночи мгла». Читал и смотрел на их лица.

Кромешной ночи мгла
От боли взорвалась:
— Враг у ворот!
Из глубины сердец
Истошный рвется крик:
— Враг у ворот!
Вмиг на коня
Светом сквозь мрак, —
В море огня
Сабля как стяг
— Враг у ворот![103]

Знают, знают! Некоторые даже произносили слова, опережая меня.

Спрашиваю:

— Кто из вас учился в еврейской школе?

Большинство.

Еще вопрос:

— Кто помнит стихотворение Гофштейна «Октябрь»?

Кто-то переспрашивает:

— «Октябрь»? Начинается на «О»?

Еще кто-то:

— А если не сначала, всего несколько строчек?

— Пожалуйста, как вас зовут?

— Айзик. Я попробую. И если что не так, вы мне подскажете.

И месяцы множиться будут,
И в годы врываться, как ветер,
И все с изумлением будут они озираться
На тебя,
Октябрь семнадцатого года,
Двадцатого, пламенного столетия…[104]

Ни Айзик, ни сидевшие рядом другие ученики не походили ни на отличников, ни на второгодников. Они собирались получить профессию, а потом часть из них планировала отправиться в Еврейскую автономную область.

И говорун был не таков, каким он мне показался вначале. Его звали Вольф. Именно он, как я позднее узнал, потребовал: поскольку есть еврейская литература, пусть им рассказывают о советских еврейских писателях.

В тот же день, уже после уроков, он мне представился так: