Горит свеча в моей памяти

Шумно, очень шумно. Очередь жадных авторов (все хотят, как можно скорей сунуть в окошко кассы руку и вытащить ее оттуда вместе с живыми деньгами) перемещается, как безногий калека, сидя.

Теперь-то я понял, почему скамья отполирована до блеска.

Будто только что с вокзала, с большим набитым портфелем, невыспавшийся, в мятой одежде, вошел литературовед и публицист Ури Финкель. Еще в школе я читал его статьи о Шолом-Алейхеме и И.-Л. Переце. Теперь, как писали недавно, у него выходит книга «Детство и юность Менделе Мойхер-Сфорима».

Финкель обвел всех взглядом, увидел свободный стул, отнес его в угол и сел, прижимая портфель к животу. Его о чем-то спросили, он что-то ответил. Возможно, он устал с дороги или просто плохо себя чувствовал, во всяком случае, лицо у него было грустным.

Эмма Казакевич приоткрыл дверь, всунул голову, кому-то подмигнул, но не вошел, а исключительно творчески и изысканно поприветствовал Исаака Нусинова. Несколько минут спустя Казакевич попросил у Нусинова разрешения сказать нечто неблагопристойное, всего одно слово. И услышал в ответ: а чего еще ждать от такого нахала? Это было сказано с добродушной усмешкой.

«Нахал» поднял руку. Что от него можно ждать чего угодно, было известно всем. Вокруг зашушукались: «Тише, тише!», — и тут Эммануил громко продекламировал:

Ури Финкл
Ин а винкл
Тут а штинкл[117]

Финкель изменился в лице. Ему не до смеха. Нусинов якобы собирается надрать «декламатору» уши, а тот продолжает:

Ури Финкл
Ин а винкл
Тут а штинкл,
Ун Нусинов,
Дер профессор,
Тут дос зелбе,
Нор фил бесер[118]

.

Расхохотались все. Нусинов ушел по своим делам. Казакевич нагнулся к Финкелю, что-то шепнул ему на ухо, и оба рассмеялись.

Дверь отворилась, и вот Изя уже рядом со мной. Я спрашиваю:

— О чем вы так долго говорили?

— Ни о чем.

— Полтора часа ни о чем?

— Литваков писал передовую в завтрашний номер.

— Это все?

— Когда он закончил, то заглянул в мою анкету и в характеристику и, можно сказать, выпроводил.

…Меня приняли в отдел писем и сразу впрягли в работу. Секретарь, вчерашняя студентка еврейского театрального училища, была полна обаяния, и смотреть хотелось предпочтительно на нее, а не на тюки с письмами. Со временем она сделала театральную карьеру: с успехом играла в музыкальном театре. Заведующий отделом был юристом, и это оказалось кстати. Среди писем попадалось немало жалоб по поводу Биробиджана, а также проявлений антисемитизма. Мне приходилось делать обзор подобных фактов, а он переводил эти обзоры на русский и писал комментарии.

«Дер эмес» все же был органом Совета национальностей ЦИК, и если приходил сигнал из газеты, на него, как правило, реагировали, и иногда не только для того, чтобы отделаться. Случалось, принимали справедливые меры.

Ночью в типографии

Кроме редакции, которая находилась в Ставропольском переулке, мне часто приходилось по ночам работать на Петровке, 4, где была наша типография. Дни и ночи были переполнены впечатлениями. План следующего номера составлялся в редакции, но все зависело от ТАСС[119], с которым у нас была прямая телефонная связь. Во дворе стоял наготове автомобиль с водителем-грузином. Достаточно было махнуть ему рукой, чтобы он сразу гнал за материалом. Это могла быть короткая официальная хроника или чей-то двухстраничный доклад с пометкой «обязательно в печать».

За все отвечал дежурный редактор. В его ведении были два переводчика, корректор, машинистка, выпускающий и не помню кто еще. Должность «выпускающего» занимал я и поэтому должен был знать толк в разных видах шрифтов (кажется, они были от четырех с половиной до восемнадцати пунктов[120]) и особенно в печатном деле.

По этой части меня выручал переводчик Авром Кантор, знавший несколько иностранных языков и переводивший не только с русского. В ранней молодости он работал в типографии и проделал путь от наборщика, стоящего у наборной кассы, до технического редактора в первой еврейской советской газете «Ди Варгайт»[121].

Переводчиком работал и Лейви Гофштейн, младший брат поэта Довида Гофштейна. Это был знаток языков, человек тщательный, но очень медлительный. Для ежедневной газеты, которая должна выходить в назначенное время, он не очень годился.

Фаня, открой «ножки». Фаня, закрой «ножки»

Мойше Иткович считал, что он редактор, да еще какой! Редактирует новые издания Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима, И.-Л. Переца. Публикует статьи и корреспонденции в различных еврейских газетах. Как переводчику ему нет равных. Диктовал он так быстро, что машинистки жаловались: «Мы не успеваем».

От работы его ничто не отвлекало, так как он был совершенно глух. Когда отец Мойше узнал, что тот не только вступил в комсомол, но и стал там одним из руководителей, то, вложив всю злость в правую руку, отвесил сыну одну за другой две пощечины. Третьей не допустила мать.