Горит свеча в моей памяти

Поздняя ночь. К этому времени уже готовы оттиски всех полос, но на этот раз одна полоса еще пуста. Что значит «пуста»? Ждут, чтобы из ТАСС прибыло продолжение, которое надо перевести, отредактировать, набрать, снова прочесть, сверстать. Пока что пьем чай и, если есть чем, закусываем. Наконец дождались. Костя, шофер, приехал и привез текст из ТАСС. Это конец доклада, с которым в Колонном зале Дома Союзов выступил заместитель большого начальника, член Политбюро.

В таких случаях из Отдела печати ЦК присылают дополнительного проверяющего. На этот раз это Григорий (Гирш) Рыклин, один из ведущих журналистов «Правды», бывший редактор еврейской газеты. Изредка таким проверяющим мог быть и Михаил Кольцов, еще более уважаемый журналист. Оба держались, можно сказать, запросто, шутили, смеялись. Кольцов еврейский язык знал плохо, но для Рыклина наша редакция была своя, хорошо знакомая по прошлому, среда.

Иткович диктует и громко вслух повторяет машинистке:

— Фаня, открой «ножки», — и опять, — Фаня, время не ждет, открой «ножки». Открой «ножки», тебе говорят.

Фаню трудно чем-нибудь удивить, но тут даже она подыгрывает. Смотрит на Итковича, выпучив глаза, и кричит:

— А что будет, когда я открою «ножки»?

Кричи не кричи, Иткович не слышит, но по тому, как шевелятся ее губы, он догадывается и отвечает:

— Когда скажу, тогда закроешь.

Для нас это не новость. Но Рыклин ошеломлен. Он не понимает, что происходит. Кто-то ему напоминает, что «кавычки» по-еврейски называются «гусиные ножки». И тут Рыклин начинает неудержимо хохотать.

Дело давнее

Для меня главный редактор — недоступная личность. Говорили, что Мойше Литваков был заносчивым человеком. Не знаю, каким он был раньше, но когда я работал в газете «Дер эмес», Литваков, наоборот, был скорее меланхоликом. Сегодня я бы, возможно, заметил в его глазах беспокойство и страх. Пишу «сегодня», потому что из книги «Письма советских еврейских писателей» (издательство Еврейского университета в Иерусалиме), узнал, что уже в 1933 году комиссия «по чисткам» обвинила Литвакова в идеализации «Бунда»[122], в уклонах, в колебаниях, и он был исключен из ВКП(б). Некоторое время спустя более высокая партийная инстанция его восстановила в рядах партии и в должности главного редактора газеты «Дер эмес».

Ладно, исключили — не исключили, с этим еще можно как-то жить. Но лишь сегодня нам известно, что впоследствии, 7 сентября 1937 года, Сталин, Молотов и Жданов подписали бумагу со списком тех, кому суждено расстаться с жизнью. Среди осужденных был и Литваков Моисей Ильич.

Когда я работал в типографии выпускающим, мне казалось, что сотрудники газеты щадят своего главного редактора и лишь в случае крайней необходимости среди ночи посылают за ним машину или звонят несколько раз. Литваков без промедления откликался: «Что там еще?»

Большинство еврейских писателей и журналистов не любили бывшего комиссара Евсекции Литвакова, орудовавшего своим критическим пером, как кнутом, и целившего им прежде всего в самых способных, самых уважаемых. Все это было известно. Но иногда эта «нелюбовь» проявлялась в том, что Литвакову старались, как говорится, «подложить свинью».

Если приходилось срочно освободить полосу, то, естественно, чей-то материал приходилось снимать. Это мог быть рассказ, зарисовка, стихи. Автор знал, что завтра люди будут его читать, бухгалтерия выпишет гонорар. И вдруг: «Вы видите, чью фотографию мы публикуем?» Но ведь кое-что из запланированного осталось. Так почему изъяли именно мой материал? Нередко такому обиженному указывали пальцем на кабинет главного редактора, что означало: вот кто распорядился.

Например, в газете должны были опубликовать отрывок из рассказа Янкла Ривеса «Ян Дземба». У Ривеса заслуг перед партией было намного больше, чем у Литвакова. Старый большевик-подпольщик, он писал о революционной борьбе, о хлебозаготовках. Спрашивается, как Литваков осмелился изъять такой материал?

(Когда сначала слышишь крики, а затем то, как хлопнули дверью, думаешь: уж лучше работать в отделе писем и иметь дело с простыми рабкорами.)

Литвакова арестовали на его даче. Это было в середине октября 1937 года. На следующий день его кабинет занял новый человек — Михаил Шейнман. На вид — приличный молодой человек: тонкие черты лица, худой, бледный. Родился в Слуцке. И работал там в начале двадцатых годов руководителем городской комсомольской организации. Еврейский язык он уже подзабыл: понимать понимал, но говорил с трудом. И немного, но не более того, умел читать. Быть редактором центральной еврейской газеты он не мог. Со временем, после окончания Института красной профессуры[123], получил должность в отделе печати ЦК.

Знал ли Шейнман, что его посылают закрыть газету? Надо полагать, знал. Как же иначе? Потом он помогал вчерашним сотрудникам газеты устроиться на новую работу — что да, то да. Но сам он, спустя годы, объяснял, что делал все, чтобы сохранить издательство «Эмес»[124].