Горицвет. Лесной роман. Часть 1.(СИ)

Из купеческой части зала доносился густой гул голосов, прерываемый пьяными вскриками, всхлипами и взрывами страшного гогота. На небольшой эстраде играл русский оркестр: с полдюжины крепких парней в малиновых шелковых рубашках с балалайками, гармонями, бубном, деревянными дудками и трещоткой. Воздух разрывался от разухабисто-задорной плясовой. Некоторые, особо развеселившиеся купцы, подначенные собственной удалью и зазывной мелодией, пробовали прямо в проходах возле столов изображать путаные приемы неопознанного народного танца но, не встретив поддержки, под общий смех один за другим возвращались на свои места.

Жиров предложил доктору Коробейникову и его спутникам занять свободный столик в "тихой" части заведения. Как только к ним подошел официант, Жекки попросила воды.

- А по-моему в здешних кутежах что-то есть, - сказала Елена Павловна, радостно оглядывая шумящий зал.

- Да-с, и кормят здесь, кажется, на славу, - поддакнул доктор. Он в это время внимательно прочитывал меню.

Жекки, постепенно приходила в себя, отпивала воду и с опаской посматривала на Аболешева. Тот по обыкновению молчал, и хотя весь вид его демонстрировал покорное приятие всего, чтобы здесь ни происходило, Жекки понимала, что он переносит свое присутствие в этом кругу, как тяжкую повинность. Особенное беспокойство вызывал у нее русский оркестр. Жекки боялась, что Аболешев вот-вот не выдержит какого-нибудь замысловатого коленца, выписанного балалаечниками, и без объяснений покинет ее, как в синема. Тогда придется уйти вслед за ним, и получится что-то вроде семейного скандала. Но, приглядываясь к мужу, она все больше успокаивалась - Аболешев, кажется, вообще не обращал внимания на окружающую какафонию. Ему только что подали заказанный ростбиф, и его глаза со странным вниманием вперелись в мясной ломоть, пламенеющий среди мелко нарубленной зелени.

Между тем, бойко сыгранную плясовую сменила протяжная и грустная трель. На эстраде появилась дородная девица в алом сарафане. Волна купеческого гула при ее появлении пошла на спад. За столиками тихой публики разговоры тоже начали обрываться на полуслове, и от одного к другому шепотом стали передаваться восклицания: "Она, она, Стеша". Очевидно, певица была хорошо известна завсегдатаям инских ресторанов и ярмарок. Сложив пухлые ручки чуть пониже выдающегося бюста, и уставив поверх голов слушателей красивые большие глаза, она затянула глубоким, очень хорошо поставленным сопрано:

Нет не любила я! Но странная забота

Теснила грудь мою, когда он приходил;

То вся краснела я, боялася чего-то, -

Он так меня любил, он так меня любил!

- Что это она такое поет? - спросила Елена Павловна, обращаясь не то к доктору, не то к Жекки.

- Не знаю, - как-то подчеркнуто скоро отозвался Николай Степанович. - Ты слушай, слушай. По-моему, недурно звучит, а?

Елена Павловна не ответила. Романс приковал к себе внимание всех, кто был в зале, за исключением официантов, продолжавших бесшумно сновать между столами. Жекки, также никогда прежде не слышавшая этой песни, с любопытством, но и с некоторым принуждением, сосредоточилась на звучании мягкого женского голоса, слегка заглушаемого чересчур ретивыми аккомпаниаторами в малиновых рубахах.

Но раз он мне сказал: "В ту рощу в час заката

Придешь ли?" - "Да, приду..." Но не хватило сил;

Я в рощу не пошла, он ждал меня напрасно!

Он так меня любил, он так меня любил!

Нет, слова сами по себе не особенно трогали, но вот в сочетании с музыкой, и особенно - заоблачно плывущим голосом Стеши, могли довести кого угодно до безмолвного грустного столбняка. Но Жекки решила воспользоваться этим, нечаянно наставшим, коллективным сомнамбулизмом, чтобы, не слишком привлекая к себе внимание, пройти в дамскую комнату. В отличие от сентиментальной сестры, она слыла толстокожей и даже не была достаточно музыкальна, чтоб оценить мастерство исполнителей романса, который был попросту не достаточно хорош. Поднявшись, Жекки мельком бросила взгляд на Аболешева. Он сидел, опустив глаза, напоминая слегка захмелевшего джентельмена из только что виденной фильмы.

В холодном вестибюле, из которого нужно было повернуть налево, Жекки на минуту скорее машинально, чем по необходимости, задержалась перед огромным старинным зеркалом в причудливо свитой из тяжелых бронзовых жгутов раме. Зеркало было мутно от старины. Жиров не раз хвастался перед знатными постояльцами, что этот ценный предмет интерьера был выписан когда-то из Венеции чуть ли не при личном посредничестве светлейшего князя Потемкина для его нового, строившегося в ту пору петербургского дворца, но не подошел по размеру и с досады был подарен тогдашнему нижеславскому наместнику, от которого перешел каким-то кружным путем к хозяину дома, переделанному потом под гостиницу. Отражавшиеся в зеркале фигуры получались всегда как бы слегка полустертыми, будто проходящими сквозь голубовато-серую дымку, не то времени, не то зазеркальной мглы.