Горицвет. Лесной роман. Часть 1.(СИ)

Вот она обвилась искрящимся телом вокруг черного фрака, и тот обхватил ее, заслонив собой всю нескромную сцену поцелуя. Вот она вынимает из-под плаща руку с кинжалом... Надрывная дробь фортепьяно еще раз отзывается гнусавым дребезжанием расстроенного инструмента. Тело в черном фраке сползает со скамейки и застывает в ногах убийцы. "Ты заслужил это", - повторяется предыдущий титр. Вероломный любовник наказан. И вот уже героиня мадмуазель Жанетты входит в огромный зал, увешанный картинами, ускоряет шаги, бежит через анфиладу комнат, зовет: "Арман". Вбегает в комнату - перед ней на полу лежит еще одно тело. Это ее жених. Рядом с ним револьвер. Титр: "Застрелился".

Чувства героини изливаются бурными заламываними рук, запрокидыванием головы, вознесением молитвенных взоров к пустому небу, сотрясанием всего тела в отчаянных конвульсиях. Опять лицо крупным планом: глаза черны от слез. Вот красавица, пошатываясь, выходит из комнаты на какую-то странную веранду, спускается в сад. Там снова шумят деревья, опутывая его черными тенями. Она проходит между клумбами, полными белых цветов. Останавливается возле одного из них, тянется рукой к сухому цветку и, вздрогнув, отступает. С руки капает кровь. Титр белыми буквами на черном фоне: "Они мертвы".

Тапер живо подпускает мрачных красок, что-то меланхолично-шопеновское. Героиня, волоча прозрачную накидку, медленно идет по длинной аллее. Крутящиеся, переплетенные тени с двух сторон обнимают ее, и она уходит все дальше, и дальше в темноту, которая исчезает с последним титром: "Конец". В зале слышатся женские всхлипы, покашливания, шарканье, стук поднимаемых сидений.

Жекки тоже поднялась, чувствуя, что готова расплакаться. Грудь стеснило странное гнетущее ощущение, что когда-то она уже видела что-то такое, похожее, отдающееся такой же необъяснимой тоской, хотя эту фильму она посмотрела впервые. Как будто она видела где-то такие же переплетенные в движениях тени, такой же сад или некое пространство, обсаженное деревьями и цветочными кустами. И точно так же нарастая, сгущалась вокруг темнота, и так же где-то в ней самой, отзываясь на непонятную боль, звучало отчаянье. Она не могла сейчас вспомнить, когда и где она могла пережить что-то подобное, но чувство, что она пережила это, и теперь вдруг увидела в странном отображении на кинопленке, вызывало желание закричать или разрыдаться прямо на глазах публики, покидающей синема-театр.

- Да, ловко умеют эти деятели играть на нервах, - сказал доктор Коробейников, неуклюже пропуская Жекки вперед.

На улице, вдохнув холодного воздуха, пропитанного запахами пыли и печного дыма, Жекки остановилась. У нее разболелась голова. Ей даже показалось, что она ослепла на долю секунды, как будто вся клубящаяся темнота, которая только что наплывала с экрана, прихлынула разом к ее глазам. Вдобавок ко всему мучительно захотелось пить.

- Что с тобой? - услышала она голос сестры. - Ты такая смешная, Женька. До сих пор как ребенок. Не понимаю, как можно так близко принимать весь этот напыщенный вздор. В нашем любительском театрике играют, ей Богу, лучше. А эта Жанетта Тимм точь в точь акушерка Пустовойтова, только что накрашенная.

- Да, нет. Это так... Просто голова разболелась.

Опираясь на трость, подошел Аболешев.

- Ну, что? - спросил он, - кажется, все довольны? - Но, перехватив взгляд Жекии, запнулся.

- Наверно, от духоты, - попробовала она оправдаться.

- Ничего, - откликнулся Николай Степнович и поправил вечно сползающее пенсне. - Сейчас подышите свежим воздухом, и все как рукой снимет.

- Может быть, все-таки поужинаем? - предложила Ляля, - Мы же хотели. Правда, я слышала в "Инске" сегодня кутят купцы. Ярмарка закончилась. Но мы могли бы пойти в трактир Лядова. Там всегда как-то спокойнее.

- По-моему, в "Инске" кутят каждый день, - хмуро заметил Николай Степанович. - А вообще, я проголодался ужасно. Поедем?

Аболешев пожал плечами.

- Да, поедемте, - сказала Жекки. Боль и сосущая жажда подавляли ее волю. Ей было все равно куда ехать, но в ресторане, по крайней мере, можно попросить чего-нибудь выпить.

Николай Степанович не без труда нанял две свободные пролетки. Ехать было не далеко, и не каждый извозчик был готов упустить выгодного рублевого седока, например, до Волковой Слободы, из-за одного несчастного гривенника до Бульвара.

Спокойно наблюдая за свояком, Аболешев даже не двинулся с места. Всегдашнее положение постороннего для него было самым естественным. Всякая житейская суета легко обходила его стороной, находя совершенно недоступным для своих происков. По крайней мере, до тех пор, пока рядом с Павлом Всеволодовичем были Йоханс или Жекки.