Горюч камень Алатырь

– Ольга Андревна… Помилосердуйте… По глупости всё нашей и по бедности… Своей волей нешто б я посмел… – заныл, распялив огромный рот, мальчишка. Ольга недоумевающе нахмурилась:

– Так тебе что же – заплатили?

– А как же… Целую полтину посулили! Судите сами, нешто малые деньги за такой пустяк?

– Деньги хорошие, – холодно согласилась Ольга. – Кто же тебе их пообещал?

– Не только что пообещали, а в самые руки дали! Да отодвиньте, сделайте милость, ружьишко-то ваше… не ровен час, сорвётся… Маменька ваша дали, Алевтина Тихоновна…

– Да что ты брешешь, шельмец?! – взорвался Федотыч, с рамаху влепив мальчишке щедрую оплеуху. Тот, хныча, загородился одной рукой, другой неловко полез за пазуху.

– Да нате… Возьмите… Больно надобно… Вот она – полтина-то! И брать не стану, коль работу не сделал… Только её как есть госпожа майорша дала, с чего мне брехать-то?

– Он не врёт, Федотыч, – бесцветным голосом сказала Ольга, вертя в пальцах монету. – Этот щербатый полтинник мне заплатили у Устиновых во вторник за урок. Я отдала его маменьке. А она, как видишь, нашла ему достойное применение… Федотыч! Господи! Что ты, Федотыч, миленький?!.

Старик, держась за сердце, медленно осел у забора. Ольга, отшвырнув ружьё, бросилась к нему. Прошка, воспользовавшись этим, резво вскочил на ноги и, забыв о своём ведре, дёрнул в проулок. Ни старик, ни девушка даже не повернулись ему вслед.

– Федотыч, ты не пугай меня больше так, – глухо говорила Ольга час спустя, вставляя новую свечу в позеленевший подсвечник. – Ну солдатское ли это дело – сердечные приступы получать? Хорошо ещё, я знала, что нужно делать…

Федотыч лежал на своём деревянном топчане со сбившимся на пол лоскутным одеялом и отрывисто дышал. На слова девушки он слабо улыбнулся, помахал рукой: ничего, мол. Ольга, заметив это, сурово сдвинула брови.

– Сейчас накапаю, подожди… И не смотри так: водки всё равно нет и взять негде! Федотыч, ну не дури… ишь чего придумал! У меня ведь больше никого на свете нет!

– Уходи, Оленька, – тихо сказал старый солдат, глядя на то, как из пузырька в гранёный стакан падают капли. – Уходи отсюда. Бежи, куда глаза глядят.

Стакан заплясал в пальцах Ольги. Она неловко, чуть не промахнувшись, опустила его на край стола.

– Куда же мне идти, Федотыч?

– Куда угодно… Всюду лучше будет, чем здесь. Маменька вовсе с ума свихнулись, коли человека наняли ворота дёгтем собственной дочери мазать! Этак она тебе и сулемы в щи насыплет аль ночью удушит… дело-то серьёзное! Бежи, Оленька, моё тебе слово – бежи! Ты не пропадёшь, ты девушка умная, сама себя прокормишь.

– Мне некуда бежать, Федотыч. Ты же знаешь, – Ольга тяжело опустилась рядом со стариком на край топчана, закрыла лицо руками. – Я ведь уже уходила. Помнишь, с каким скандалом она явилась за мной? Да не одна, а с приставом, с жандармами! Грозилась судом! Мои знакомые ни в чём не были виноваты, они порядочные люди… а после этого им отказали от квартиры! У неё полная власть надо мной, в том-то и беда… – Ольга задумалась. Её тонкие, длинные пальцы нервно барабанили по столешнице. Старик взял её за руку, Ольга машинально стиснула его ладонь.

– У тебя совсем холодные руки, это плохо. Дай я укрою тебя, – она подняла с пола одеяло, заботливо укутала Федотыча. – А ты со мной пойдёшь, коли что?

– Я-то, Оленька, нет, – честно ответил старый солдат. – Стар уже.

– А всю жизнь хвастался, что солдат – до смерти солдат! По трубе вскочит да бежит!

– Так вот уж смерть-то – на пороге… И как мать твою одну оставить прикажешь? Она ведь чисто дитё малое: ни прибрать, ни сготовить, ни в лавке заплатить… Не знает даже, сколь нынче хлеб да сахар стоят! Дом ещё спалит с собою вместе, не пошли бог… – старик закашлялся, судорожно схватившись за грудь. Отдышавшись, чуть слышно сказал, – Замуж бы тебе, Олюшка…

– Да ведь это из одной тюрьмы в другую, Егорыч, – жёстко ответила она. – Хуже даже: в бессрочную каторгу!

– Зато жива останешься, – шёпотом сказал старик.

В крошечной комнате снова воцарилась тишина. Ольга, закусив губу, смотрела сухими, неподвижными глазами в залитое дождём окно.

Обо всём этом Ольга Семчинова рассказала княгине Вере, сидя в зелёной гостиной дома Иверзневых. Чай в фарфоровых чашках давно остыл: никто его не пил. В комнате было тепло, трещали дрова в печи, – но Вера, слушая девушку, всё сильнее куталась в пуховую шаль. Ольга сидела на диване очень прямо, глядя то в окно, за которым метались под ветром ветви липы, то на собственные пальцы, судорожно сцепленные на столешнице.