Горюч камень Алатырь

– Полагаю, что здесь, в Сибири, возможно многое из того, что не мыслится в России, – усмехнулся Михаил. – Судите сами: до Иркутска – четыреста вёрст. Вокруг – каторжные поселения, захолустье, никакого общества. Молодых людей мало, вернее – их вовсе нет. На вечерах обычно присутствует с десяток девиц из здешних порядочных семей… ну и мы с Васильем Петровичем! Так Лазарев ещё и женат, следовательно – для дела не пригоден! А я… Меня, признаться, прочно записали в женихи Натальи Владимировны, и посему, сами понимаете…

– Так вы – жених панны Натальи? – поднял брови Стрежинский. – Это очень удобно…

– Ничуть не удобно, и нисколько не жених, – сухо оборвал поляка Иверзнев. – Мы с нею добрые товарищи – и только. Но здешние дамы… Сплетни у них, к несчастью, единственное развлечение… Итак – вы готовы явиться на вечер к начальнику завода, если я выхлопочу вам и вашим товарищам приглашение? Со своей стороны я обещаю поговорить с мадемуазель Тимаевой. А позже, возможно, подумаем и о вашем побеге в Польшу… Стрежинский, вы слышите меня?

Поляк, который сидел сгорбившись и уткнувшись лбом в кулаки, казалось, в самом деле не видел и не слышал ничего вокруг. Но при последних словах Михаила он резко поднял голову и повернулся.

– Благодарю вас, – сдавленно произнёс Стрежинский, и Михаил с изумлением заметил, как влажно блеснули глаза поляка. – Благодарю… Я не смел и надеяться на такой подарок судьбы. Мы с друзьями были на краю, на самой бездне… Я не хотел вам говорить, было стыдно жаловаться, но… неделю назад мы вынимали Збышека из петли! К счастью, успели вовремя… Збышек – самый молодой из нас и тяжелее всего переносит… не каторгу, не рудники, нет! А то, что мы оторваны от общего дела, от нашей Польши, от борьбы! Думаю, вы меня поймёте, как никто.

– Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, – заверил Иверзнев, стараясь не показать, как сильно он взволнован этой прерывистой речью. – И как только что-то удастся сделать – извещу вас. Поверьте, отчаиваться не должно никогда!

Стрежинский рассеянно кивнул: он был весь во власти своих мыслей. Поднявшись, он шагнул было к двери, но уже с порога обернулся.

– Скажите, Иверзнев, отчего вы сами до сих пор здесь? – отрывисто спросил он. – Вы ведь попали в Сибирь по обвинению в заговоре против императора! И вы находитесь на заводе уже пятый год. Что вас держит? Отчего вы не попытались бежать, вернуться к борьбе?

– Право, не знаю, поймёте ли вы меня, – помедлив, сказал Михаил. На лице поляка появилось недоверчивое выражение.

– Но не струсили же вы, в самом деле?

– Нет, тут другое. Видите ли, мы с товарищами вели борьбу за свободу наших мужиков… За волю и землю для них. Вам это ни к чему, в Польше крестьяне лично свободны, и вы преследуете иные цели. А мы, так или иначе, своего уже добились: царь дал волю. Безусловно, это породило множество новых забот… но мне нет нужды сломя голову нестись через всю Сибирь, чтобы лично всем этим заняться. Я нахожу, что теперь, после освобождения народа, главная цель всех передовых и развитых людей – помочь этому народу. Вылечить, выучить, внушить им, что они – тоже люди, ничем не хуже, чем их бывшие господа… Многие мои товарищи сейчас заняты именно этим. И я здесь делаю всё, что в моих силах.

– Полагаете, в России сейчас не нужна борьба? – серьёзно спросил Стрежинский.

– Полагаю, что – нет, – твёрдо ответил Михаил. – Нужно заниматься людьми, готовить их к свободной жизни, делать из них разумных и образованных граждан. Это ведь тоже борьба, Стрежинский! И, возможно, даже к лучшему, что я оказался тут.

Поляк нахмурился, готовясь возразить, но в это время скрипнула дверь. В щель просунулась сердитая, заспанная физиономия караульного солдата:

– Михайла Николаич, ваша милость, извольте к бабьему острогу прогуляться! Аникеева, дурища этакая, посередь ночи родить надумала! Всполошила там всех!

– Вот ведь дьявол, говорил же я ей! – в сердцах вскочил Михаил. – Ещё вчера надо было забрать её в лазарет… Доброй ночи, Стрежинский! Будете уходить – дуньте на свечу, а дверь не запирайте. Здесь украсть нечего и некому.

Он ушёл, и поляк остался один. С минуту он стоял у стола, глядя остановившимися глазами на бьющийся от сквозняка огонёк огарка. Затем глубоко вздохнул, погасил свечу и тихо вышел.