Горюч камень Алатырь

– Натали, я безнадёжный болван, – глядя через её плечо в закованное морозом окно, сказал Иверзнев. – Ради бога, простите меня.

– Я – вас?! – испугалась она. – Господь с вами, за что же?

– Уж поверьте, есть за что, – Михаил, сдвинув брови, мучительно пытался перевести разговор. – Так, стало быть… стало быть, и вам ничего не известно о планах Стрежинского?.. Всё это время он ни о чём не спрашивал меня. Но я видел, как он мучается и ждёт… Это очень умный и очень смелый человек. И, что ещё важнее, не боится риска. И не остановится ни перед чем. Хотел бы я знать, что у него в голове?

– Но как же возможно?.. – начала было Наташа – и задумалась, не закончив. Михаил тоже молчал. Снаружи доносился девичий смех, топот ног: там играли, вероятно, в жмурки.

– Ступайте, пожалуйста, Михаил Николаевич, – наконец, попросила Наташа. – Скажите, что я буду с минуты на минуту, ищу нюхательную соль… Поторопитесь же! И не забудьте книги!

Поздним вечером Лидия Орестовна Лазарева сидела одна у себя дома и, подперев голову кулаками, смотрела на пляску метели за окном. Близилась полночь. В трубе пронзительно и страшно визжал ветер. Снаружи, в кромешной темноте, трещали деревья, и Лазаревой казалось, что старая сосна, росшая у дома, вот-вот завалится на крышу. За стеной гремела посудой горничная, сонно напевая старую польскую песенку «Цупу-лупу». Пела Пранька противно, и Лазаревой хотелось велеть ей замолчать, но она понимала, что в полной тишине ей станет ещё хуже. Настроение было омерзительным.

Это было ужасно. Так ужасно, что Лидии постоянно хотелось как следует потрясти головой, протереть глаза – и проснуться, наконец. Но даже в самых страшных ночных кошмарах ей не могла привидеться встреча с Вацлавом! Казалось бы – человек осуждён на каторгу, отправлен на рудники в цепях, Сибирь – огромна, как океан… и именно здесь, на винном заводе, они встретились… ужасно! Лидия хрипло рассмеялась, вспомнив о том, как в панике, кое-как собрав самое необходимое, бежала из Петербурга сразу после ареста Стрежинского. Разумеется, это было глупо… не стоило тогда доносить на них. Но ведь, если подумать, Вацлав сам был виноват во всём! Да, именно так всё и было: сам виноват! Она, Лидия, не лгала, не наговаривала, не клеветала – лишь честно рассказала о том, что знала! В конце концов, надо же было подумать и о себе, иначе её попросту арестовали бы вместе с ними… Брр, чудовищно! А какая из неё заговорщица? Она и в Варшаве не была бог знает сколько лет, и всё это дело «велькего сбодування[6]» ей совершенно безразлично… хотя это, вероятно, непатриотично и даже, если хотите, старомодно… Но что ей, Лидии Лазаревой, до того – свободна Польша или нет?! Безусловно, когда её угораздило увлечься Стрежинским, пришлось играть в польскую патриотку… а как, позвольте, было иначе приблизиться к этому человеку? Москевки для него не существуют, даже самая прелестная из них значила бы для Стрежинского не больше, чем дикарка с Алеутских островов. Пришлось вспомнить, что она урождённая Бжецыньская, говорить по-польски и декламировать со слезами на глазах «С дымом пожаров»! Глупо, смешно, – но что же ещё было делать? И ведь получилось, сложилось, прекрасно вытанцевалось! Казалось, Вацлав влюблён до смерти…

– Вздор, он меня не любил! – с ожесточением прошептала Лидия своему мутному отражению в оконном стекле. – Никого и никогда не любил он, кроме своей Польши… Безумец! Если бы пришлось выбирать между мною и Польшей – он бы ни на миг не задумался, бездушный камень… идол, железка, а не человек! Он просто не оставил мне выбора… не оставил, да! Я всё же женщина! Нельзя позволять топтать себя ногами, мало мне Базиля! Я просто спасала себя, своё достоинство… Боже, как я несчастна! А ещё этот Тимаев, будь он проклят… что же теперь делать? Ведь ни дня нельзя терять!

Зажмурившись так, что заболели веки, Лидия вспомнила вчерашний разговор с любовником. Так же, как сейчас, горела свеча, металась за окнами страшная снежная мгла, а в трубе верещал ветер.

– Как страшно… – бормотала она, зябко прячась под одеялом. – Езус-Мария, как же здесь тоскливо всё и страшно! Край земли, край людей… Боже, зачем, зачем я так одинока? И за что?.. Вольдемар, да оставьте же, право, сколько можно?!.

– Помилуй, Лидуся, да ведь оторваться невозможно! – Тимаев жадно, безотрывно целовал её руку. Лидия с досадой высвободилась, откинула одеяло, села.

– Да перестаньте же!.. Послушайте, мне нужно говорить с вами о деле!

– Лида, господи, да зачем же? – лениво потянулся он. – Мне и на службе хватает разговоров о делах! Я полагал, что хотя бы с тобой можно забыть об этих каторжных рожах и заводской грязи… Лидочка, богиня моя, Афродита… как же с тобой хорошо! Я и не мечтал найти в этой дыре такое божество!

– Воль-де-мар!!! Вы, ей-богу, несносны! Скоро утро, вам пора идти, а я…

– А ты так нестерпимо хороша, что я просто сил в себе не нахожу… – Тимаев осёкся, увидев, что из темноты на него смотрят сузившиеся от злобы глаза женщины. – Бог мой, Лидуся, что стряслось? В самом деле какое-то несчастье?