Горюч камень Алатырь

Однако, Александрин успокоилась быстро. Она полулежала в кресле с опустевшим ковшом на коленях и смотрела на Никиту широко открытыми, мокрыми, совершенно счастливыми глазами. Ещё ни разу Закатов не видел у своей подопечной такого сияющего взгляда. От растерянности он отвесил комплимент:

– Александра Михайловна, вы ошеломительно прекрасны, когда… когда так радостны. Но чему, чем… какой чести я обязан… тьфу! Поверьте, я не хотел вас расстраивать и…

– Вы расстроили меня?.. – прошептала она. – Никита Владимирович, вы мне благодеяние оказали… невыразимое благодеяние! Ах, если бы я знала раньше!

– Могу ли я спросить?..

– Нет! – почти выкрикнула Александрин, и её улыбка тут же исчезла. – Я… я не могу, не в силах рассказать вам всего! Поверьте лишь тому, что я… я в самом деле счастлива. Я теперь понимаю, за что страдала столько лет… и что только теперь мой грех искуплен. Да, я прощена Богом, прощена на небесах!

– Никакой на свете грех не стоит таких страданий, девочка моя, – абсолютно искренне сказал Закатов. – Даже если бы вы своими руками зарезали купца на большой дороге…

– Поверьте, я сделала почти то же самое, – прошептала она. – И не чужому человеку, а людям, в доме которых была принята как родная. Если Вера Николаевна не написала вам об этом, то лишь потому… не знаю почему, право, не знаю! Но теперь, когда Серж счастлив, я могу умереть спокойно!

– Александрин, вы положительно не в себе, – голос Закатова, наконец, обрёл необходимую твёрдость. – Вам надо выспаться, дитя моё, уже заполночь. Уверяю вас, завтра все эти мысли о спокойной смерти исчезнут без следа. Право, не стоило затевать этот разговор на ночь глядя…

– Вы правы, – Александрин снова ясно, как ребёнок, улыбнулась ему. – Надо было поговорить об этом раньше, много раньше…

«Что за дьявол… Влюблена она, что ли, была в этого Серёжу Тоневицкого?» – ошарашенно размышлял Закатов после того, как проводил Александрин до её спальни и в совершенном смятении всех чувств вернулся к себе. – «Ничего удивительного, впрочем… Я помню этого молодца. Весьма хорош собой, гусар, да ещё имя, титул… что ещё институтке надобно? Наверняка случилась у них какая-то романтическая история. Но отчего же Александрин так обрадовалась тому, что Тоневицкий женат? Да ещё мезальянсом? Странно, очень странно… И о каком своём грехе она говорила? Какие вообще грехи могут быть в её годы?! Александрин что-то навыдумывала сама себе, сама же поверила, раздула до ужаса, женщины это замечательно умеют… Да ещё в её положении! Что ж, главное, что она повеселела. К чему только эти разговоры о смерти? Надо будет сказать Дуньке, пусть придумает что-то, чтобы её повеселить… Хороводы, что ли, какие-нибудь в девичьей, или пусть ей долгую жизнь Дунька на зеркале нагадает… Чёрт, так надо же к Силиным послать: у них сейчас полон двор цыган! Пусть отрядят какую-нибудь опытную ворожею, она успокоит девочку своими картами! Решено, прямо завтра же и пошлю… нет, сам схожу! И выберу самую на вид роковую!»

Стоило Закатову слегка успокоиться – и в комнату – легка на помине! – вошла Дунька.

– До чего это вы барыню Александру Михайловну довели? – сразу приступила она к разносу. – Сколько раз было говорено – не волновать ни в коем разе и книжек страдательных вслух не читать! Видит Бог, скоро собственными руками вашего Тургенева в печке спалю! Невелик убыток будет!

– Успокойся, Савонарола неистовый… Что там делается?

– Ничего хорошего! Вместо чтоб почивать покойно лечь, на коленях под божницей стоят и поклоны бьют! Евангелие раскрыли и всё уже слезами залили, а оно ещё матушки вашей! А ну как среди ночи схватит их до времени? На таких сроках оно куда как опасно! Зачем непотребное читали, спрашиваю?!

– Дунька, уймись, я ничего ей не читал. Взгляни сама: ни одной книжки на столе!

Дунька недоверчиво шмыгнула носом, окинула пристальным взглядом стол. Ничего не обнаружив, нахмурилась:

– Разговоры, стало быть, тоскливые вели?

– Дунька! Поди вон, я спать хочу! – всерьёз рассердился Закатов. – Поверь, я не менее твоего желаю барыне здоровья и благополучия! Поди загони её в постель, а я…

– А вы уж сами извольте, ваша милость! Не маленькие!

– Слушаюсь! – отдал честь Закатов. Дунька ушла в сени и уже оттуда съязвила напоследок:

– К пустой-то тыкве не прикладывают по уставу, сами научали!

Насчёт «пустой тыквы» Закатов был полностью с ней согласен. Сел у окна, взял в руки злополучного Тургенева – но так и просидел до утра, не открыв даже обложки и глядя на бесконечную пляску вьюги в палисаднике.

* * *

В феврале Москву накрыло метелями. Ночами мело так, что не видно было фонарей на Тверской. Над крышами, на перекрёстках, на пустырях вихрились и метались белые спирали. К утру метель стихала, и из низких, ватных туч сеялась мелкая крупа. Снег покрывал шляпы, капоры, пелерины и воротники, сугробами укладывался на шапках извозчиков, на ковровых платках торговок, мягкими комьями оседал на крестах церквей, на ветвях деревьев.