Горюч камень Алатырь

«А Вера это утверждала уже в двенадцать лет,» – невольно подумал Закатов. Вслух он этого, разумеется, не сказал и неуклюже попытался вернуться к комплиментам:

– Но откуда же тогда у вас такая лёгкость в обучении детей? Я знаю Маняшу, она добрая, весёлая, но неусидчивая страшно! И ей всего-навсего четыре года! Она нипочём не станет учить то, что ей скучно или не хочется! Вы как-то упомянули «Руслана и Людмилу» – но Маняша знает эти стихи лишь потому, что слышит их с двух месяцев! Я, к сожалению, других стихов наизусть не знаю. А у вас она уже болтает французскими виршами и… Где вы учились преподавать, в таком случае, если не в институте?

– Моя приёмная… – Александрин запнулась. – Княгиня Тоневицкая при мне занималась с крестьянскими детьми. Она и меня с княжной пыталась привлечь к этому, но я… мне тогда казалось это скучным. Аннет удавалось гораздо лучше. Вера Николаевна утверждала, что у нас совершенно неверно обучают детей! Сначала долго, нудно учат «аз», «буки», «веди». Потом надо объяснить дитяте, что «аз» читается как «а», «буки» как «б»… Ненужная трата времени – и только. А потом начинается это ужасное слогочтение! Помните? «Сгдрв», «блркт», «мнсгл»… Ломание языка, слёзы, нетерпение… ненависть к чтению на всю жизнь! К чему? Княгиня писала детям простые слова: «репа», «сено», «лук»… Потом потихоньку добирались до длинных слов, а уж после шли «еры» и «ери». И очень быстро и легко всё выходило! А языки лучше всего учатся в обыденных разговорах за столом или во время гулянья. И получается куда быстрее, чем по книгам!

– Детей надо любить и видеть в них людей… – задумчиво сказал Никита. Александрин удивлённо взглянула на него, и он, смутившись, пояснил, – Эта фраза, как говорила мне Ве… княгиня Тоневицкая, заменяет все труды по педагогике и воспитанию. Если руководствоваться ею – всё получится. Право, не знаю, так ли это. Меня воспитывали, руководствуясь совсем другими фразами, – и ничего хорошего не получилось.

– Меня тоже, – задумчиво отозвалась Александрин. – Знаете, я сейчас переживаю странное чувство… Я смотрю на вашу Мари, на то, как она весела, радостна, свободна… да-да, свободна, она ведь ничего не боится в своём доме, среди любящих людей! И я почему-то ничуть не завидую ей. Со мной такое впервые… Ах, боже мой, я напрасно всё это говорю, простите меня… Но у меня так сложилась жизнь, что я везде и всюду чувствовала себя чужой. Чужой и ненужной.

– Мне очень хорошо знакомо это чувство, Александра Михайловна, – задумчиво сказал Закатов. – У меня всё было так же. Боюсь, что и сейчас… Когда я вижу спокойного, счастливого человека, мне кажется, что он и не человек вовсе, а… ну, скажем, житель Луны. А в нашем грешном мире таких попросту нет и не должно быть. Детство наше делает с нами страшные вещи.

– Вы выросли сиротой? Как и я? – Александрин, отвернувшись от огня, участливо и грустно взглянула на него. Закатов сразу же забеспокоился, не сболтнул ли лишнего. Но Александрин не отводила взгляда, и волей-неволей нужно было продолжать.

– Мать моя умерла родами, а отец… Отец не считал нужным мною заниматься, – Закатов впервые за свои тридцать три года произнёс это вслух и невольно вздрогнул – хотя сказал чистую правду. – В двенадцать лет меня отдали в корпус. Там же я познакомился с братом княгини Веры и вошёл в семью Иверзневых. Именно там были и моя настоящая мать, и настоящие братья, и друзья, и… – он едва успел умолкнуть. К горлу подкатил ком.

– Как странно… у меня всё то же, – Александрин, наморщив лоб, глядела в огонь и, к счастью, не заметила смятения Закатова. – Но я оказалась хуже вас… много хуже. Когда я выпустилась из института и попала к Тоневицким, это было… это было… всё равно, что рыбу взять из пруда и бросить в кипяток.

– Полно, Александрин! – изумился Закатов. – Неужто так?!