Горькая любовь князя Серебряного

Едва он это промолвил, как притаившийся в камышах раненый татарин выполз на берег, натянул лук и пустил стрелу в Максима.

Угодила стрела в грудь Максима, под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву. Поволок его конь по чисту полю.

Серебряный догнал его коня, поймал за узду, спрыгнул на землю и высвободил Максима из стремени.

— Максим, Максим! — позвал он, опустившись на колени и приподнимая голову юноши. — Открой же очи, Максим!

Максим открыл затуманенные глаза.

— Прости, названный брат мой… Жаль, мало мы побыли вместе. Отвези матери последний поклон… Скажи, что я умер, ее поминая.

— Скажу, Максим! Все скажу, брат мой! — прижал губы к его челу Серебряный, — Может, есть у тебя еще кто на сердце, скажи, не стыдись.

— Никого у меня больше нет… Кроме родины моей, святой Руси! Подними мне голову, дай последний раз взглянуть окрест.

Серебряный приподнял Максима. Тот обвел очами поле, озаренное поднимающимся солнцем, прошептал:

— Как хочется жить… Господи, прими мою душу! — и глаза его навсегда закрылись.

Государева мамка Онуфревна сидела на скамье, нагнувшись над клюкой, и смотрела на всех безжизненными глазами..

— Князь, а с ворами повелся! — кривил губы Басманов. — С висельниками! Разбойничий воевода.

Иван Васильевич перебирал четки..

— Околдовал он их, что ли? Додумался перешибить ширинского мурзу Шихмата! Что скажешь на это? — спросил он Годунова.

— Без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли, — отвечал Годунов осторожно. — Вот кабы не ждать их в гости и ударить бы на Крым всеми полками разом!

— Опять за свое! — перебил Иоанн. — Мои враги не одни татары. Займись лучше своим литовским послом! — добавил он раздраженно.

— Государь, — сказал Годунов, сделав над собой усилие. — Может, тебе Никиту Серебряного вписать в опричнину? Таких-то слуг бы тебе!

Царь положил голову на плечо Годунова, провожая его к двери, проговорил без своей обычной насмешливости:

— Доставь его в Слободу. А я увижу, что с ним делать, казнить или миловать. Больно много за ним вины!

— Да полно тебе вины-то его высчитывать! — сказала сердито Онуфревна. — Вместо чтоб пожаловать его, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял!

— Молчи, старуха! — сказал беззлобно Иоанн. — Не твое бабье дело указывать мне! Оставь-ка нас лучше одних, с Федорой.

Безжизненные глаза мамки вспыхнули.

— Тьфу, страмник! Еретик бессовестный! — старуха застучала клюкою, уходя.

Царь схватил Басманова за душегрейку, приблизил к себе.

— Говори, Федора, чем мне Серебряного пожаловать?

— Опальника-то твоего? — сказал Басманов. — Да чем же, коли не виселицей?

— Больно он хорошо татар рубит, — похвалил царь.

— Вот-вот! — с обидой посмотрел на царя Басманов. — Их-то ты всех жалуешь! И Годунова, и Малюту, а теперь и Серебряного. А мне от тебя хоть бы какую милость. Спасибо — и то не услышишь. — Он решил поиграть. — Надежа — государь! Что ж, коли больше не люб я тебе, отпусти меня совсем!

Царь помолчал, понял его игру и принял.

— Так и быть, — сказал он с притворною горестью. — Хоть и тошно мне будет без тебя, сироте одинокому, и дела-то государственные, пожалуй, замутятся, да уж нечего делать, промаюся как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны!

Басманов не ожидал такого ответа. Он растерялся, а затем глаза его вспыхнули злобой.

— Спасибо тебе, государь, — сказал он. — Спасибо, что выгоняешь слугу твоего, как негодного пса! Пусть же другие в бабьем летнике перед тобою попляшут. Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял, колдовства не взял на душу!

— Колдовства? — удивился царь. — Да кто же здесь колдует?

— А хоть бы твой Вяземский! Зачем он по ночам ездит в лес, на мельницу к колдуну? Зачем, если не для того, чтоб извести твою царскую милость?

Царь пристально посмотрел на него, задумался. В опочивальню тихо вошел Скуратов.

— Государь, боярин Морозов челом бьет, чтобы допустил ты его.

— Морозов? — удивился царь. — Живуч, старый пес! Что он хочет?

— В обиде он на Афоньку Вяземского за то, что дом сожгли и насильно жену увезли.

Царь взглянул на Басманова испытующе.

— Ступай, Федора, передай обоим — и Морозову, и Вяземскому — пусть выходят на честный бой. Судятся судом Божьим. Кому Бог даст одоление, тот будет чист и передо мною, а кто не вынесет боя, тот, хотя бы и жив остался, тут же примет казнь от рук палача! В Божьем суде не сила бережет, а правое дело!

Басманов ушел.

— Гриша, — царь ласково посмотрел на Малюту, — Федька на Вяземского показал, мол, ездил тот на мельницу колдовать и замышляет что-то против моего здравия.

— Оба они хороши! — нахмурился Малюта. — А сам-то Федька зачем туда ездил? Зачем сам-то такой же гайтан на шее прячет? Васюк Грязной своими глазами видел.

Царь перекрестился.

— Пока молчи обо всем, — велел он Малюте. — Я это дело разберу.

Вся площадь в Александровой Слободе была заполнена народом. Место царя было на дощатом помосте, покрытом червленым сукном.

Перстень подталкивал вперед Митьку, а тот, выставив дюжее плечо свое, раздвигал толпу. Новая одежда и шапки, надвинутые до глаз, делали их неузнаваемыми.